Читать интересную книгу Мистер Фо - Джон Кутзее

Выявлению и сплетению, как любому ремеслу, можно научиться. Но что касается выбора обещающих (как жемчужницы, таящие жемчуг) эпизодов, то искусство это по справедливости называют интуицией. Здесь автор сам по себе ничего не может добиться: он должен ждать, когда на него милостиво снизойдет озарение. Если бы, живя на острове, я знала, что в один прекрасный день мне придется стать нашим летописцем, я была бы более настойчивой, расспрашивая Крузо. «Бросьте взгляд в прошлое, - сказала бы я, лежа рядом с ним в темноте, - не можете ли вы вспомнить момент, когда вам вмиг открылась цель нашего существования на острове? Разве, когда вы бродили по склонам или взбирались на скалы в поисках яиц, вас никогда не посещала внезапная мысль о нашем острове как некоем живом и дышащем существе, громадном животном допотопных времен, проспавшем столетия, не чувствуя, как по его спине в поисках средств существования ползают какие-то насекомые? Быть может, мы, Крузо, если смотреть с более высокой точки зрения, и есть эти насекомые? Быть может, мы ничем не лучше муравьев?» Или же, когда он лежал, умирая, на борту «Хобарта», я могла сказать: «Крузо, ты оставляешь нас, ты уходишь туда, куда мы не можем последовать за тобой. Не хочешь ли ты, пользуясь правом уходящего, сказать нам последнее слово? Неужели ты ни в чем не хочешь исповедаться?»

* * *

Мы плетемся лесной дорогой, я и девочка. Стоит осень, мы доехали до Эппинга дилижансом. Дальше мы идем пешком в Чешант, под ногами густая подстилка из золотых, коричневых и красных листьев, и я не убеждена, что мы не сбились с дороги.

Девочка идет сзади.

- Куда вы меня ведете? - спрашивает она в сотый раз.

- Я веду тебя к твоей настоящей матери, - отвечаю я.

- Я знаю, кто моя настоящая мать, - говорит она, - вы моя настоящая мать.

- Скоро ты увидишь свою настоящую мать,- говорю я. - Шагай быстрее, мы должны вернуться затемно.

Она бежит, чтобы не отставать.

Мы все глубже погружаемся в лес, до ближайшего жилья много миль.

- Давай передохнем, - говорю я.

Мы садимся рядышком, прислонившись к стволу могучего дуба. Она достает из корзины хлеб, сыр и флягу с водой. Мы едим и пьем.

Мы бредем дальше. Не сбились ли мы с дороги? Она снова отстает.

- Нам не вернуться до темноты, - хнычет она.

- Ты должна мне верить, - отвечаю я.

Я останавливаюсь в темной лесной чащобе.

- Давай снова передохнем, - предлагаю я.

Я снимаю с нее плащ и стелю его на опавшую листву. Мы садимся.

- Иди ко мне, - говорю я и обнимаю ее за плечи. Легкий трепет пробегает по ее телу. Во второй раз я позволяю ей прикоснуться ко мне.

- Закрой глаза, - говорю я.

Так тихо кругом, что слышен шорох нашей одежды, ее серого и моего черного платья. Голова ее ложится мне на плечо. Мы сидим посреди моря опавшей листвы, я и она, два живых существа.

- Я привела тебя сюда, чтобы рассказать о твоем происхождении, - начинаю я. - Не знаю, кто сказал тебе, что твой отец был пивовар из Дептфорда, который сбежал в Нидерланды, но все это выдумка. Твоего отца зовут Даниель Фо. Это тот человек, который поручил тебе следить за домом в Ньюингтоне. Он же сказал тебе, что я твоя мать, могу поручиться, что он и автор сказки про пивовара. Во Фландрии он содержит целые полки гренадеров.

Она пробует что-то сказать, но я ей не даю.

- Знаю, ты скажешь, что это неправда, - продолжаю я. - Знаю, ты скажешь, что никогда не видела этого самого Даниеля Фо. Но спроси себя: каким образом ты узнала, что твоя настоящая мать Сьюзэн Бартон, которая живет в таком-то доме в Сток-Ньюингтоне?

- Меня зовут Сьюзэн Бартон, - шепчет она.

- Это ничего не доказывает. В этом королевстве, если очень захочется, можно найти множество Сьюзэн Бартон. Повторяю: то, что ты знаешь о своих родителях, дошло до тебя в виде рассказов, у которых один-единственный источник.

- Кто же в таком случае моя настоящая мать?

- Ты папина дочка. У тебя нет матери. Боль, которую ты несешь в себе, это боль обделенности, а не боль утраты. Того, что ты хочешь обрести во мне, ты на самом деле никогда не имела.

- Папина дочка, - говорит она. - Я никогда не слышала таких слов. - Она качает головой.

Что я имею в виду, говоря «папина дочка»?..

просыпаюсь серым лондонским утром, и слова эти еле слышно звучат в моих ушах. Улица пуста, вижу я из окна. Навсегда ли исчезла девочка? Изгнала я ее наконец, потеряла в лесу? Будет ли она сидеть под дубом, пока опадающие листья не покроют ее с головой вместе с корзинкой, обратив все вокруг в коричневато-золотистый ковер?

* * *

Дорогой мистер Фо!

Несколько дней тому назад Пятница нашел вашу одежду (ту, что висела в шкафу) и ваши парики. Это наряд цехового мастера? Я не знала, что есть гильдия сочинителей. При виде этого платья он пустился в пляс, чего я никогда раньше за ним не замечала. Он танцует по утрам в кухне, окна которой выходят на восток. Если день солнечный, он танцует на пятачке солнечного света, широко раскинув руки, с закрытыми глазами, и так часами напролет, не зная усталости или головокружения. Днем он переходит в гостиную, окна которой смотрят на запад, и продолжает танцевать там.

Весь во власти танца, он перестает быть самим собой. Не откликается ни на какие призывы. Я зову его по имени, но он не обращает на меня внимания, я протягиваю к нему руку, и он отталкивает ее. Танцуя, он все время издает невнятные горловые звуки, иногда мне кажется, что он поет.

В общем-то, мне безразлично, сколько времени он поет и танцует, лить бы выполнял свои немногие обязанности. Не стану же я копать, пока он кружится. Вчера ночью я решила отобрать у него вашу одежду и таким образом привести его в чувство. Однако, когда я крадучись вошла в его комнату, он не спал, а его руки крепко держали ваше платье, разложенное на постели, словно он предугадал мои намерения. Мне пришлось отступить.

Пятница и его танец; я могу жаловаться на тоскливую жизнь в вашем доме, но у меня нет недостатка в темах, о которых стоило бы написать. Как будто живые существа слов растворены в вашей чернильнице - стоит обмакнуть в нее перо, и они побегут по бумаге, обретая тело и душу. Снизу доверху, от дома и до острова, от девочки и до Пятницы: кажется, достаточно лишь расставить вешки - и здесь и там, теперь и тогда - и слова сами по себе отправятся в странствие. Никогда не думала, что быть писателем так легко.

Вернувшись, вы обнаружите, что ваш: дом изрядно опустел. Сначала грабили (не буду подыскивать более мягкое слово) приставы, а теперь и я принялась подбирать всякую всячину (я веду список, только попросите, и я его пришлю). К несчастью, я вынуждена сбывать все это в квартале, где торгуют краденым, и соглашаться на цену, какую предлагают жуликам. Во время походов туда я надеваю черное платье и капор, который нашла наверху в сундуке; на подкладке инициалы М. Дж. (кто такая М. Дж.?). В этой рухляди я выгляжу старше своих лет: я выдаю себя за сорокалетнюю вдову, пребывающую в стесненных обстоятельствах. И все же, несмотря на все мои предосторожности, я лежу ночью без сна, представляя, как меня хватает жадный скупщик, угрожая вызвать констеблей, если я не отдам ваши подсвечники в качестве выкупа за свое освобождение.

На прошлой неделе я продала зеркало, которое не украли приставы, маленькое зеркало в позолоченной рамке, которое стояло на вашем бюро. Исповедуюсь: я счастлива, что его больше нет. Как я постарела! В Баия португалки с до времени увядшими лицами отказывались верить, что у меня есть взрослая дочь. Но жизнь с Крузо избороздила морщинами мое лицо, и пребывание в доме Фо лишь углубило их. Ваш дом кажется мне сонным царством, чем-то вроде пещеры, где люди закрывают глаза во время одного царствования, а пробуждаются во время другого, заросшие седыми бородами. Бразилия кажется мне такой же далекой, как эпоха короля Артура. Возможно ли, что там у меня есть дочь, которая с каждым днем отдаляется от меня все больше и больше, как и я от нее? Течет ли время в Бразилии с той же быстротой, как и у нас? Остается ли моя дочь вечно молодой, пока я старею? И как случилось такое, что в эпоху дешевой почтовой службы я живу под одной крышей с человеком из времен самого темного варварства? Так много вопросов!

* * *

Дорогой мистер Фо!

Я начинаю понимать, почему вы хотели, чтобы у Крузо был мушкет и чтобы на его лагерь напали людоеды. Раньше я считала, что в этом вашем желании таится презрение к правде. Я забыла, что вы писатель, который лучше других знает, как много слов можно извлечь из людоедского пиршества и как мало - из фигуры женщины, съежившейся под порывами ветра. Все дело в словах и их количестве, не правда ли?

Пятница сидит за столом в вашем парике и платье и ест гороховый пудинг. Я спрашиваю себя: побывало ли в этом рту человеческое мясо? Конечно, людоеды ужасны, но еще ужаснее представить себе детей людоедов, которые, зажмурившись от удовольствия, жуют аппетитное мясо своих близких. Меня бросает в дрожь. Пристрастие к человечине подобно пристрастию к любому пороку: поддавшись ему однажды и обнаружив его привлекательность, вы с готовностью предаетесь пороку снова и снова. Я с содроганием смотрю, как Пятница танцует в кухне, ваше платье развевается вокруг него, парик подпрыгивает на голове, глаза его закрыты, а мысли уносятся куда-то вдаль, но уж, конечно, не на остров, не к сомнительному удовольствию бесконечного рытья земли и перетаскивания камней, но к временам более ранним, когда он был дикарем и жил среди дикарей. Разве это не вопрос времени только, когда созданный Крузо новый Пятница сбросит с себя кожу и возродится старым Пятницей из кишащих людоедами лесных чащ? Быть может, я все это время ошибалась в своих суждениях о Крузо: отрезав Пятнице язык, он сам себя наказал за свои же грехи? Лучше бы он вырвал ему зубы, все до единого!