Читать интересную книгу Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

Проклятая война, долгая, ужасная, проклятая! Это уже потом стали ее вспоминать по-другому, оттого что не ладилась жизнь, оттого, что потери продолжались, но теперь, в мирное время, еще труднее, еще невыносимее стало с ними мириться. Наверное, очень тяжело поворачивалась жизнь, если были люди, которые с нежностью вспоминали военные годы, — тяжелый это был для них выбор, тупиковый, смертельный.

Для Ромы же мир начинался счастливо и безоблачно. Налаживалась жизнь, он самозабвенно учился, отец поправлялся, отходил и постепенно снова втягивался в работу. Мамино упрямство победило, она оказалась права, и однажды они с отцом снова выехали на этюды в Тарусу, в существование которой в эти первые послевоенные годы почти невозможно было поверить, — слишком прекрасен был этот березовый рай, слишком прозрачна тишина и непривычен покой. И леса были еще безлюдны и чисты, березы широко и просторно перемежались дубовыми опушками и сосновыми борами, а над ромашковыми лугами вились жаворонки. Правда, были еще очереди за хлебом на всю ночь, но по утрам, когда открывали магазины, такие стояли туманы, и все это было чудо.

Летом Роман приезжал сюда часто и подолгу оставался, неосознанно наслаждаясь возникавшей вокруг мирной и бездумной дачной жизнью. Женщины возились над печками, сложенными во дворах, над поселком плыли легкие запахи дыма, горячей картошки, грибов с луком, и по вечерам уже доносилась музыка из крошечного дома отдыха работников искусств за оврагом. И столько кругом было интересных людей, актеров, писателей, художников, скульпторов, врачей! Они собирались на бугре над рекой, на сухой мелкой травке у стожка, который днем без устали писали родители, они читали стихи, спорили, смеялись и почти не говорили о войне. И Рома сидел вместе с ними, слушал, молчал, смотрел, как подходил к пристани вечерний пароход, выпуская после протяжного крика маленький белый дымок, как он разворачивался, отражаясь огоньками и всей своей массой в тихой воде. Гремели кузнечики. Внизу запоздалый рыбак отвязывал лодку, вот он оттолкнулся веслом и сел на корму. И когда лодка развернулась по течению и заскользила по светлой воде, Роман узнал Логачева, отца двух хорошеньких соседских девчушек. Логачев был фронтовик, хирург. Рома тянулся к нему и очень гордился знакомством с ним, но так далеко еще был день, когда Логачев заново и в совершенно новом качестве войдет в его жизнь. А тогда, тогда все вокруг было только фоном для Роминой юности, полной первых упоительных успехов, честолюбивых мечтаний, но и неуверенности, и мучительных комплексов, потому что он оставался длинным и узкоплечим, и все дальше заходил его конфликт с кафедрой физкультуры, и голос у него был сдавленный и сипловатый, и он стеснялся его и часто насвистывал тоненьким гибким свистом сквозь передние зубы. И еще он не умел кататься на коньках, танцевал с грехом пополам и не знал, как и о чем разговаривать с девушками.

Но, несмотря на это, как и положено в этом возрасте, он неожиданно для самого себя тесно подружился с черноглазой размашистой и стройной Наташей Самойловой, учившейся с ним в одной группе. Наташа была на два года старше Ромы; сильная, прямолинейная и энергичная, она решительно взяла на себя инициативу, и, вероятно, поэтому вскоре оказалось, что они с Ромой проводят вместе очень много времени — и в институте, и в свободные часы; в общем, они стали почти неразлучны. Был ли Рома тогда влюблен в нее? Сначала он даже не думал об этом. Но постоянное присутствие рядом с ним молодой, здоровой, жизнерадостной девушки все больше смущало и волновало его, он хотел отдалиться, она не отпускала, и наконец состоялся первый поцелуй, который глубоко взволновал Рому, но зато Наташу немного разочаровал. Она ждала от Романа совсем другого, чего-то более эффектного, яркого и в то же время серьезного.

Рома же, погруженный в размышления о своей новой и далеко идущей ответственности перед Наташей, на самом деле оставался от нее все так же бесконечно далеко. Он был странным юношей из странной семьи, и понятия о любви у него были старомодные.

Наступило лето сорок восьмого года. Роману шел уже двадцатый год, он перешел на четвертый курс, был председателем студенческого научного общества, и членом бюро, и сталинским стипендиатом, мама гордилась им, и отец признавал его суждения, но с Наташей все оставалось запутанным и сложным.

Удирая от нее на лето в любимую свою Тарусу, Роман в последнюю минуту не удержался и пригласил ее приехать к ним в гости. Это был отчаянный шаг, означавший для него очень многое, — ведь там были его родители, его леса и его мир. И все-таки он этот шаг сделал.

Он приехал утренним, самым первым, пароходом, который словно во сне тихо полз в сплошном тумане. Ничего вокруг не было, белая пропасть, пустота, только островок теплой дымящейся воды под стареньким колесным пароходом. А потом проглянуло бледное пятно солнца, и когда он сходил на темный и маленький дебаркадер, уже видны были длинная пустая полоса отмели, рыбачьи лодки и разбитая деревянная лесенка, ведущая наверх, и остро пахло рекой, сыростью, утром. Он пошел низом вдоль берега, где раньше лежал сплавной лес, а теперь развешаны были сети. Он добрался до луга, цветущего медвянкой, кашкой и редкими звездочками гвоздик, до низкого, нависшего над водой ивняка, и туман уже клочьями медленно стал подниматься над водой, в которой тяжело всплескивала рыба. А потом сразу вдруг хлынуло солнце, и все вокруг засияло и засверкало: желтые отмели, золотые жидкие блестки на воде и что-то внутри него, радостно и благодарно узнававшее и признававшее эти родные для него места. И, полный мальчишеской плещущей силы, почти бегом стал он подниматься по солнечному крутому косогору, по яркой траве вверх, мимо знакомого ледяного ключа под березой, через запущенное маленькое старинное кладбище на Воскресенскую гору, где всего-то и было над Окой две дачи, Гребенщиковых и Орловых, а дальше за оврагом был уже дом отдыха.

Днем он пошел в город, белый, пыльный, горбатый, перерезанный оврагами, в тенистых липах, которые начинали уже цвести, и воздух звенел от кружения мух, ос и пчел. Здесь, на пустынной круглой и знойной маленькой площади с водяной колонкой посредине, встретил он мальчишески стройную соседскую девочку Вету в ситцевом сарафанчике с голубыми, прозрачными, обращенными в себя глазами. Она прижимала к груди книжку. Он заглянул. Это была «Бегущая по волнам» Александра Грина, и в мгновенном всплеске фантазии показалось мечтательному Роме, что эта девчонка сама была из этой книжки, он увидел, что она прекрасна и таинственна. И сразу вспомнил о ней тысячи вещей, вспомнил ее на пляже в одних трусиках и на утренней рыбалке, где она сидела с ним рядом на корточках и окунала в воду единственную выловленную им рыбешку, и, конечно, упустила ее, и испугалась, и смотрела на него с ужасом, и как она таскала раков, вся перепачканная тиной, и как гребла, сидя в тяжелой черной плоскодонке, полной ракушек, которые вылавливали для свиней, и от них стоял тяжелый сладкий запах тления. Она всегда была какая-то особенная, серьезная и немного удивленная, словно спящая царевна, которую только что разбудили и она не успела еще хорошенько осмотреться в этом мире. И он говорил ей «вы», так же как и всем девушкам, хотя она была еще совсем ребенком.

Днем в самую жару Роман любил лежать в гамаке под березами на вершине бугра. Здесь было свежо и тихо, блестела река, и видно было, как с заливных лугов на той стороне возили на лодках траву. Шел покос. Он много читал, думал, ждал Наташу, то погружаясь в неясные радужные мечты, то сомневаясь и пугаясь.

Она приехала пасмурным прохладным днем, прошел дождь, огромное небо над Окой заволокло синими громоздкими облаками.

Наташа сошла по мосткам на берег и протянула к нему руки.

— Ну вот я и здесь, — сказала она.

Он взял ее чемоданчик, и они пошли не спеша под старыми дуплистыми ветлами, и Роман вглядывался в нее, стараясь понять, о чем она думает.

— Город наверху, — говорил он, — а мы живем вон там, над оврагом, видишь? А это — пекарня, а там кладбище. А теперь оглянись назад, видишь, какая красивая излучина и мели, там пляж. Тебе нравится?

— Ничего, — сказала Наташа со странной холодноватой улыбкой. Она была в красивом синем платье в белый горошек, черноглазая, смуглая, с волнистыми темными косами.

— Вот увидишь, тебе понравится, идем скорее, вон там заросли наверху — это наш забор.

Но она почти не поднимала глаз, словно пристально рассматривала свои уже запылившиеся туфельки, и шаг ее делался медленнее, и щеки горели, и Роман наконец догадался — она волнуется. И на минуту его тоже охватило жарким смущением, ведь на этот ее приезд можно было смотреть как на настоящее событие. Он-то, Роман, знал, что все совсем не так. Но другие-то, другие могут этого не понимать. Что подумают о них родители, соседи, все вокруг?