Виктор с тревогой следит глазами за братом. Свадебный пир омрачен.
Нет, Виктор не может быть несчастным в эту минуту. Адель рядом с ним, и теперь так будет всегда. Он старается не думать об Эжене. Свадебное веселье продолжается.
Сенакль (1823–1827)
Солнце зашло. Небо за окном бледнеет. Много ли он успел сделать за этот день? На столе корректуры его стихотворного сборника «Оды и баллады» и главы из романа «Ган Исландец».
В стихах он еще не всегда решается поднять руку на строгие правила поэтики Буало, но в романе никакие запреты его не сдерживают, и тут он несется на всех парусах по бурным и мутным волнам «неистовой романтики». Чудовищное, невероятное — неистовство вымысла, страстей, красок…
Хорошо, если «Ган Исландец» понравится читателям и книгу быстро раскупят. Виктору очень нужны деньги. Их остро не хватает, несмотря на королевскую пенсию. Нет средств, чтобы снять отдельную квартиру. Приходится жить у родителей Адели. Молодого поэта тяготит эта зависимость, необходимость подчиняться укладу чужой семьи, в то время как он сам уже теперь глава семьи. Летом 1823 года на свет появился его первенец, маленький Леопольд. Мальчика назвали так в честь деда. Но прожил он на свете всего два месяца.
Только год прошел, как Виктор и Адель отпраздновали свадьбу, и уже в их семье траур.
Счастье. Оно, вероятно, никогда не приходит в чистом виде, к нему всегда примешиваются какие-нибудь горести, тревоги.
Нет матери. Потерян брат. (Эжен теперь в больнице для умалишенных, его состояние безнадежно.) Умер сын. Но есть жена, и появился отец.
Раньше это был совсем чужой человек, он навязывал сыновьям свою волю, от него надо было прятаться под крыло матери. Но прошло время, этот человек приблизился, улыбнулся, протянул руку, и Виктор как будто взглянул на него другими глазами, увидел в нем не «мрачного деспота», не приспешника узурпатора, а ветерана, сражавшегося когда-то за славу Франции, и, что совсем неожиданно, человека, который не чужд поэзии. А как отец умеет заразительно смеяться! С каким увлечением он выводит тюльпаны, выращивает шпинат и морковку на своем клочке земли в Блуа!
Политические разногласия отца и сына начинают постепенно сглаживаться. Виктор уже по-иному стал смотреть на времена империи. В новой оде, посвященной отцу, молодой Гюго воспевает простых солдат, воинов Наполеона, подвиги которых и создали величие императора.
Французы! Отберем похищенную славу!Вам подвиги его принадлежат по праву, —
призывает поэт.
«Оды и баллады» вышли в свет. Отзывы печати благожелательные. Король назначил Виктору Гюго второй пенсион — две тысячи франков в год. Теперь молодые супруги могут снять собственную квартиру, поселиться отдельно от родителей.
Роман «Ган Исландец» тоже напечатан, но книгоиздатель пожалел для него хорошей бумаги. Листы книги серые и будто посыпаны перцем, а на обложке даже нет имени автора. Правда, критика успешно восполняет этот недосмотр, адресуясь с возмущенными статьями по поводу романа не к какому-нибудь анониму, а прямехонько к Виктору Гюго.
Однажды утром, открыв газету «Котидьен», Гюго увидел большую статью Шарля Нодье, посвященную «Гану Исландцу».
Шарль Нодье — известный писатель, журналист и книголюб, автор прелестных фантастических повестей и романа «Жан Сбогар», особенно запомнившегося читателям. В герое его Гюго видел что-то общее с Фра Дьяволо, памятным ему по рассказам отца.
Что же написал Нодье о «Гане Исландце»? В статье говорится о той борьбе, которая началась в литературе: «Классики еще продолжают царствовать во имя Аристотеля… но царствуют они уже как сверженные короли… Их когда-то цветущие владения превратились в обширную пустыню…»
Нодье пишет о том влиянии, которое оказал на умы литераторов и читающей публики англичанин Мэтюрен, автор чудовищных «романов-сказок». «Было даже основание надеяться, что автор истощил на них все, чем только можно запугать человеческое воображение, весь запас ужасов, имеющихся в этой поэзии уголовных камер и сумасшедших домов, довольно метко названной неистовым жанром…Нашелся, однако, в этом новом племени поэтов очень сильный соперник вышеназванному английскому романисту, превосходящий его в необузданном вымысле… Мы видим перед собой автора, добровольно взявшего на себя труд выкопать из истории человечества все его нравственные уродства и безобразия; все самые чудовищные исключения… Как может такой сильный талант прибегать к таким недостойным эффектам? Ему так легко обойтись и без них…»
И все же Нодье восхищается ярким дарованием Гюго, его богатым и образным языком, широкой начитанностью, знанием исторических источников.
«Роман будет читаться нарасхват, — заканчивает критик свою статью, — но, повторяю, не за достоинства его, а именно за недостатки».
Такая критика не оскорбляет. Виктору хочется пожать руку автору статьи.
Знакомство вскоре состоялось. Никогда еще Виктор не встречался с таким неподражаемым собеседником. Шарль Нодье, кажется, знает все на свете. Существует ли книга, которую он не читал? Он может без конца рассказывать и о средневековых рыцарях, и об итальянских карбонариях, и о немецкой философии, и о карточной игре, и о готических соборах, и об английской политике. Иногда бывает трудно отличить в его устах выдумку от правды, зато все одинаково увлекательно. Нодье сорок четыре года, он отец семейства, автор нашумевших книг, но держится просто, в его отношении к молодому Гюго нет и тени превосходства. Скромный, мягкий, по-юношески беспечный, изысканно остроумный, он сразу пленил Гюго и вошел в его жизнь.
В январе 1824 года Шарль Нодье получил должность хранителя библиотеки Арсенала, а вместе с назначением и просторную квартиру в том же здании. С тех пор по воскресеньям у него стал собираться кружок друзей-литераторов, названный участниками «Сенакль». Членами его стали некоторые давние знакомые Гюго: Виньи, Сумэ, Гиро, Эмиль Дешан. Они много спорили, мечтали об открытии новых дорог в искусстве, но представляли их себе пока смутно. Поэтизация средневековья переплеталась у них с мечтой о будущем обновлении литературы; безудержная фантастика сочеталась со стремлением приблизиться к реальной жизни, передать в произведениях искусства местный колорит, национальное своеобразие.
Взгляды их на жизнь и литературу были различны. Сходились в одном: пора начинать борьбу против академической рутины, искать новых красок и форм. Но на практике эта борьба выливалась преимущественно в формы легкой салонной оппозиции, и отдельные выпады против ревнителей академического благочиния.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});