Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Само собой разумеется, я имел в виду не тех роботов, что рисуют в иллюстрированных журналах, а скоростную счетную машину, именуемую также "электронным мозгом", потому что она состоит из вакуумных электронных ламп, - машину, которая уже сегодня в известном смысле превосходит любой человеческий мозг. За одну минуту она может произвести два миллиона сложений или вычитаний, вычислять интегралы и дифференциалы, а логарифмирует она быстрее, чем человек успевает читать полученный результат; задача, на которую иной математик потратил бы всю свою жизнь, решается машиной за несколько часов, причем решается гораздо более точно, ибо машина не может ничего забыть и всю вновь поступающую информацию охватывает более полно, чем это в состоянии сделать человеческий мозг. А главное вот что: машина ничего не переживает, она не знает ни страха, ни надежды, которые только мешают. У нее нет никакой предвзятости по отношению к возможному результату, она работает, руководствуясь чистой логикой; поэтому я утверждаю: робот познает мир точнее, чем мы, он больше нас знает о будущем, ибо высчитывает его, он не рассуждает и не мечтает, а руководствуется полученными данными ("feed back" [обратная связь (англ.)]) и не может ошибиться; робот не нуждается в предчувствиях...
Сабет сочла меня чудаком.
И все же, мне кажется, она испытывала ко мне какую-то симпатию, во всяком случае, она мне кивнула, когда в следующий раз увидела меня на палубе, - она лежала в своем шезлонге и тут же снова уткнулась в книгу, но кивнула и сказала:
- Хелло, мистер Файбер!
Она звала меня "мистер Файбер", потому что я, привыкший к английскому звучанию своей фамилии, ей так представился. Но говорили мы с ней по-немецки.
Я ей не надоедал.
По-настоящему мне следовало бы работать...
Путешествовать вот так на теплоходе - это какое-то странное состояние. Пять дней без машины! Я привык либо работать, либо сидеть за рулем. Для меня нет отдыха без движения, а все непривычное меня только нервирует. На теплоходе я работать не мог. Плывешь себе и плывешь, моторы включены денно и нощно, их слышишь, их чувствуешь, плывешь безостановочно, но двигается только солнце или луна. А может быть, наша уверенность, что мы плывем, иллюзия; сколько бы нас ни качало, какие бы волны ни резал наш теплоход, горизонт остается на месте, и сам ты все время находишься в центре круга, словно зафиксированный в одной точке, только волны бегут - уж не знаю, какова их скорость, сколько узлов в час, - во всяком случае, довольно быстро. Но ничего решительно не меняется - вот только становишься старше!
Сабет играла в пинг-понг или читала.
Я бродил полдня по палубе, хотя здесь невозможно встретить человека, который не находится на борту. За десять лет я не прошел столько километров, сколько за эти пять дней на теплоходе; иногда баптист соглашался поиграть со мной в детскую игру - мы передвигали деревянные чурки по квадратам, чтобы хоть как-то убить время, никогда в жизни у меня еще не было столько свободного времени, и все же я не успевал проглядеть газету, ежедневно выходившую на теплоходе.
- News of Today [новости дня (англ.)].
Только солнце двигалось.
- President Eisenhower says... [президент Эйзенхауэр говорит... (англ.)]
Пусть себе говорит!
Важно только передвинуть деревянную чурку в нужную клетку и быть уверенным, что здесь неожиданно не появится человек, которого не было до сих пор на борту, скажем, Айви, - ты здесь для нее недосягаем!
Погода стояла хорошая.
Как-то утром, когда я завтракал с баптистом, Сабет подсела к нам за столик, чему я искренне обрадовался. Сабет в своих черных джинсах. Вокруг было немало пустых столиков - я хочу сказать, ей незачем было к нам подсаживаться, если бы я был ей неприятен. Да, я искренне обрадовался. Они заговорили о парижском Лувре, в котором я никогда не был, а я тем временем чистил яблоко. Она отлично объясняла по-английски. И снова меня ошеломила ее молодость. В такие минуты спрашиваешь себя, был ли ты сам когда-нибудь таким молодым. А ее взгляды! Человек, который не посетил Лувра только потому, что искусство его не интересует, - нет, такого не может быть! Сабет считала, что я ее разыгрываю, просто смеюсь над ней. А на самом-то деле смеялся баптист - и надо мной.
- Mister Faber is an engineer [мистер Фабер - инженер (англ.)], сказал он.
Меня разозлили, конечно, не его дурацкие шутки над инженерами, а его ухаживание за этой девчонкой, которая не ради него подсела за наш столик, его рука, которую он бесцеремонно положил сперва на ее руку, потом на ее плечо, потом снова на ее руку, его мясистая рука. Что он все ее хватает! Только потому, что он знаток Лувра?
- Listen, - все повторял он, - listen [послушайте (англ.)].
Сабет:
- Yes, I'm listening [да, я вас слушаю (англ.)].
Ему нечего сказать, этому баптисту, весь этот треп насчет Лувра только предлог, чтобы хватать девочку за руку, так сказать, по-отечески, - знаем мы эту манеру! - да еще он смеет надо мной подшучивать!
- Go on, - сказал он мне, - go on [продолжайте (англ.)].
Я считаю, что профессия инженера, который господствует над материальным миром, уж во всяком случае - мужская профессия, если вообще не единственная мужская; я обратил их внимание на то, что мы все находимся на теплоходе, а теплоход тоже творение техники...
- True, - сказал он, - very true! [Верно, очень верно! (англ.)]
При этом он все время касается ее руки, изображает внимание, крайнюю заинтересованность - только ради того, чтобы не снимать своей ладони с ее руки.
- Go on, - сказал он, - go on!
Девочка хочет меня поддержать и переводит разговор со статуй Лувра, которых я не знаю, на моего робота; но у меня нет охоты об этом говорить, и я ограничиваюсь лишь одним замечанием: скульптура и все тому подобное (для меня) не что иное, как предки роботов. На примитивном этапе развития художники пытались преодолеть смерть, запечатлевая человеческое тело, а мы стремимся к тому же, подменяя это тело. Техника взамен мистики!
К счастью, появился мистер Левин.
Когда выяснилось, что мистер Левин тоже еще ни разу не был в Лувре, разговор за столом перешел, слава Богу, на другую тему. Мистер Левин сказал, что посетил вчера машинное отделение нашего теплохода, - на этом общий разговор прервался. Баптист и Сабет продолжали обсуждать Ван Гога, а Левин и я говорили о дизельных двигателях; причем я, хотя дизельные двигатели меня интересовали, не выпускал из поля зрения Сабет: она внимательно слушала баптиста и вдруг взяла его руку и положила на стол, словно салфетку.
- Why do you laugh? [Чему вы смеетесь? (англ.)] - спросил он меня.
Я не мог сдержать смех.
- Van Gogh is the most intelligent fellow of his time, - сказал он мне. - Have you ever read his letters? [Ван Гог - самый умный человек своего времени. Вы когда-нибудь читали его письма? (англ.)]
А Сабет:
- Он в самом деле очень много знает.
Но как только мы с мистером Левином заговорили об электричестве, выяснилось, что наш баптист знает не так уж много, он не смог вставить ни слова в наш разговор, настал его черед чистить яблоко да помалкивать.
В конце концов разговор перешел на Израиль.
Позже, уже на палубе, Сабет (без всякого давления с моей стороны) сказала, что ей хотелось бы как-нибудь спуститься в машинное отделение, причем именно со мной; я только сказал, что тоже собираюсь осмотреть двигатели. Меньше всего мне хотелось бы ей навязываться. Она удивилась, почему у меня нет шезлонга, и тут же предложила мне свой - она условилась идти играть в пинг-понг.
Я поблагодарил, и она убежала...
С тех пор я часто сиживал в этом кресле. Едва завидев меня, стюард вытаскивал ее шезлонг и расставлял его; при этом он называл меня не иначе как "мистер Пайпер", потому что на бирке шезлонга было написано: "Мисс Э.Пипер".
Я убеждал себя, что, видимо, любая молоденькая девушка будет мне напоминать Ганну. В эти дни я снова стал чаще думать о Ганне. Что считать сходством? Ганна была брюнеткой, у Сабет волосы были светлые - вернее, даже рыжеватые; и я сам думал, что всякая попытка найти здесь сходство притянута, так сказать за волосы. Я занимался этим исключительно от нечего делать. Сабет очень молода - и Ганна была тогда очень молода, - и говорит она на том же литературном верхненемецком языке, что и Ганна, но ведь в конце концов (убеждал я себя) целые районы говорят на верхненемецком. Я подолгу лежал в ее кресле, уперев ноги в белые перила, которые все время подрагивали, и глядел на море. К сожалению, я не захватил с собой технических журналов, а романов я читать не могу. Я предпочитал размышлять о том, что является причиной этой вибрации, можно ли ее избежать, или принимался высчитывать, сколько лет теперь Ганне - интересно, поседела ли она? Я лежал с закрытыми глазами, стараясь уснуть. Будь Ганна здесь, на теплоходе, я, без сомнения, ее тотчас же узнал бы. Я думал: а вдруг она тут! Вскакивал и метался между шезлонгами, не рассчитывая, впрочем, всерьез, что она может здесь оказаться. Надо же было как-то убить время! И все же (не могу этого отрицать) я опасался, а вдруг она и вправду объявится на теплоходе? И я пристально вглядывался в лица разных дам, которые давно уже перестали быть юными девицами. Когда ты в черных очках, в этом нет ничего неприличного. Стоишь себе, покуриваешь и смотришь в упор, а те, кого ты разглядываешь, этого даже не замечают. Можно их разглядывать не спеша, по-деловому. Я старался определить их возраст, что было отнюдь не простой задачей. Я меньше обращал внимания на цвет волос, чем на ноги - в тех случаях, когда они были видны, - а особенно на руки и губы. У иной губы оказывались еще вполне сочные, но шея была вся в складках, как у черепахи. И я представлял себе, что Ганна может быть еще очень красивой, я хочу сказать - очень привлекательной. К сожалению, мне не удавалось разглядеть ничьих глаз - их скрывали темные очки, без очков здесь никто не обходился. На солнышке грелось немало отцветших красавиц, еще больше было таких, которые, видно, вообще никогда не цвели, - в основном американки, шедевры косметики. Я знал только одно: так Ганна никогда не будет выглядеть.
- Общие снимки - Моль - Русская классическая проза
- На перламутровых облаках - Зульфия Талыбова - Русская классическая проза / Ужасы и Мистика
- Гоголь за 30 минут - Илья Мельников - Русская классическая проза