Читать интересную книгу Полунощники (Пейзаж и жанр) - Николай Лесков

"Да, если это не для моды, то хорошо".

А она отвечает:

"Если кто и для моды стал заниматься трудом вместо того, что прежде ничего не делал, то и это тоже не плохо".

Понимаешь, вдруг сделала такой оборот, как будто не он, а она ему будет давать назиданию. Но он ее стал строже спрашивать:

"Мне кажется, вы слабы и нездоровы?"

"Нет, - говорит она, - я совершенно здорова".

"Вы, говорят, мясо не едите?"

"Да, не ем""

"А отчего?"

"Мне не нравится".

"Вам вкус не нравится?"

"И вкус, и просто я не люблю видеть перед собою трупы".

Он и удивился.

"Какие, - спрашивает, - трупы?"

Она отвечает:

"Трупы птиц и животных. Кушанья, которые ставят на стол, ведь это все из их трупов".

"Как! это жаркое или соус - это трупы! Какое пустомыслие! И вы дали обет соблюдать это во всю жизнь?"

"Я не даю никаких обетов".

"Животных, - говорит, - показано употреблять в пищу".

А она отвечает:

"Это до меня не касается".

Он говорит:

"Стало быть, вы и больному не дадите мяса?"

"Отчего же, если ему это нужно, я ему дам".

"Так что же?"

"Ничего".

"А кто вас этому научил?"

"Никто".

"Однако как же вам это пришло в голову?"

"Вас это разве, интересует?"

"Очень! потому что эта глупость теперь у многих распространяется, и мы ее должны знать".

"В таком разе я вам скажу, как ко мне пришла эта глупость".

"Пожалуйста!"

"Мы жили в деревне с няней, и некому было зарезать цыплят, и мы их не зарезали, и жили, и цыплята жили, и я их кормила, и я увидала, что можно жить, никого не резавши, и мне это понравилось".

"А если б в это время к вам приехал больной человек, для которого надо зарезать цыпленка?"

"Я думаю, что для больного человека я бы цыпленка зарезала".

"Даже сама!"

"Да - даже сама".

"Своими, вот этими, нежными руками!"

"Да - этими руками".

Он воздвиг плечами и говорит:

"Это ужас, какая у вас непоследовательность!"

А она отвечает, что для спасения человека можно сделать и непоследовательность.

"Просто мракобесие! Вы, может быть, и собственности не хотите иметь?"

"При каких обстоятельствах?"

"Это все равно".

"Нет, не равно; если у меня два платья, когда у другой нет ни одного, то я тогда не хочу иметь два платья в моей собственности".

"Вот как!"

"Да ведь это так же и следует, это так и указано!"

И с этим ручку изволит протягивать к тому месту, где у нее всегда ее маленькое евангельице лежит, а его тут и нет, потому что он его нечаянно смахнул, и теперь он ее сам остановил, - говорит:

"Напрасно будем об этом говорить".

"Отчего же?"

"Оттого, что вы только к тому все и клоните, чтобы доказывать, что прямое криво".

"А мне кажется, как будто вы все только хотите доказать, что кривое прямо!"

"Это, - говорит, - все мракобесие в вас, оттого что вы не несете в семействе своих обязанностей. Отчего вы до сих пор еще девушка?"

"Оттого, что я не замужем".

"А почему?"

Она на него воззрилась:

"Как это почему? Потому что у меня нет мужа".

"Но вы, быть может, и брак отвергаете?"

"Нет, не отвергаю".

"Вы признаете, что самое главное призвание женщины жить для своей семьи?"

Она отвечает:

"Нет, я иного мнения".

"Какое же ваше мнение?"

"Я думаю, что выйти замуж за достойного человека - очень хорошо, а остаться девушкою и жить для блага других - еще лучше, чем выйти замуж".

"Почему же это?"

"Для чего же вы меня об этом спрашиваете? Вы, наверно, сами это знаете: кто женится, тот будет нести заботы, чтобы угодить семье, а кто один, тот может иметь заботы шире и выше, чем о своей семье".

"Ведь это фраза".

"Как, - говорит, - фраза!" - и опять руку к столику, а он ее опять остановил и говорит:

"Не трудитесь доказывать: я знаю, где что сказано, но все же надо уметь понимать: род человеческий должен умножаться для исполнения своего назначения".

"Ну, так что же такое?"

"И должны рождаться дети".

"И рождаются дети".

"И надо, чтобы их кто-нибудь любил и воспитывал".

"Вот, вот! это необходимо!"

"А любить дитя и пещись о его благе дано одному только сердцу матери",

"Совсем нет".

"А кому же?"

"Всякому сердцу, в котором есть любовь божия",

"Вы заблуждаетесь: никакое стороннее сердце не может заменить ребенку сердце матери".

"Совсем нет; это очень трудно, но это возможно".

"Но ведь заботиться об общем благе можно и в браке".

"Да, но это еще труднее, чем не вступать в брак".

"Итак, у вас нет ничего жизнерадостного",

"Нет, есть".

"Что же такое?"

"Приучиться жить не для себя".

"В таком случае вам всего лучше идти в монастырь",

"Для чего же это?"

"Там уж это все приноровлено к тому, чтобы жить не для себя".

"Я совсем не нахожу, чтобы там это так было приноровлено".

"А вы разве знаете, как живут в монастырях?"

"Знаю".

"Где же вы наблюдали монастырскую жизнь?"

А она уже его перебивает и говорит:

"Извините меня... разве не довольно, что я вам отвечаю на все, о чем вы меня допрашиваете обо мне самой, но я не имею обыкновения ничего рассказывать ни о ком другом", - и сама берется при нем мять свою глину, как бы его тут и не было.

- Ишь какая, однако же, она шустрая! - заметила Аичка.

- Да чем, мой друг?

- Ну все, однако, как хотите - этак отвечать может, и он ее не срежет.

- Ну, нет... он ее срезал, и очень срезал!

- Как же именно?

- Он ей сказал: "Неужто вы так обольщены, что вам кажется, будто вы лучше всех понимаете о боге?" А она на это отвечать не могла и созналась, что: "я, говорит, о боге очень слабо понимаю и верую только в то, что мне нужно".

"А что вам нужно?"

"То, что есть бог, что воля его в том, чтобы мы делали добро и не думали, что здесь наша настоящая жизнь, а готовились к вечности. И вот, пока я об этом одном помню, то я тогда знаю, чего во всякую минуту бог от меня требует и что я должна сделать; а когда я начну припоминать: как кому положено верить? где бог и какой он? - тогда у меня все путается, и позвольте мне не продолжать этого разговора: мы с вами не сойдемся".

Он говорит:

"Да, мы не сойдемся, и я вам скажу - счастье ваше, что вы живете в наше слабое время, а то вам бы пришлось покоптиться в костре".

А она отвечает:

"И вы бы меня, может быть, проводили?" И сама улыбнулась, и он улыбнулся и ласково ей говорит:

"Послушайте, дитя мое! вашу мать так сокрушает, что вы не устроены, а долг детей свою мать жалеть".

Ее всю будто вдруг погнуло, и на глазах слезы выступили.

"Умилосердитесь, - говорит, - неужто вы думаете, что я, проживши двадцать лет с моею матерью, понимаю ее и жалею меньше, чем вы, приехавши к нам сейчас по ее приглашению!"

А он говорит:

"Ну, и хорошо, и если вы такая добрая дочь, так изберите же себе достойного жениха".

"Я его уже избрала".

"Но этот выбор не одобряет ваша мать".

"Мама его не хочет узнать".

"Да что ж ей его и узнавать, когда он иноверец!"

"Он христианин!"

"Полноте! отчего вам не уступить матери и не выбрать себе мужа из своих людей, обстоятельных и известных ей и вашему дяде?"

"Чем же не обстоятелен тот, кого я выбрала?"

"Иноверец".

"Он христианин, он любит всех людей и не различает их породы и веры".

"А вот и прекрасно: если ему все равно, то пусть и примет нашу веру".

"Для чего же это?"

"Чтобы еще теснее соединиться во всем с вами".

"Мы и так соединены тесно".

"Но отчего же не сделать еще теснее?"

"Оттого, что теснее того, чем мы соединены, нас ничто - больше соединить не может".

Он посмотрел на нее внимательно и говорит:

"А если вы ошибаетесь?"

А она вдруг порывисто отвечает:

"Извините, я совершеннолетняя, и я себя чувствую и понимаю; я знаю, что я была до известной поры и чем я стала теперь, когда во мне зародилась новая жизнь, н я не променяю моего теперешнего состояния на прежнее. Я люблю и почитаю мою мать, но... вы, верно, знаете, что "тот, кто в нас, тот больше всех", и я принадлежу ему, и не отдам этого никому, ни даже матери".

Сказала это и даже задохнулась и покраснела.

"Извините, - добавила, - я вам, кажется, ответила резко, но зато я больше уже ничего не могу дополнить", - и двинула стул, чтобы встать.

И он тоже двинулся и ответил:

"Нет, отчего же, если вы уж так соединены... чувствуете новую жизнь..."

А она встала и строго на него посмотрела и говорит:

"Да, мы так соединены, что нас нельзя разъединить. Кажется, больше говорить не о чем!"

Он от нее даже откачнулся и тихо сказал:

"Мне кажется, вы на себя... наговариваете!"

А она ему преспокойно:

"Нет! все, что я говорю, все то и есть!"

А Маргарита" Михайловна в это же самое мгновение - "ах!" - да и с ног долой в обморок, а я, как самая глупая овца, забыла, что стою на конце гладильной доски, и спрыгнула, чтоб помочь Маргарите, а гладильная доска перетянулась да Ефросинью Михайловну сронила и меня другим концом пониже поясницы, и все трое ниспроверглись и лежим. Грохот этакой на весь дом сделался. И он это услыхал, и встал, и весь в волнении сказал Клавдиньке: