Читать интересную книгу Записки одной курёхи - Мария Ряховская

Известно, что не пришли по назначению и где-то спрятаны в России фуры с подарками императора, предназначенными для пани Валевской. Существуют сведения, будто подарки были затоплены.

Доцент таскался к нам по два-три раза в неделю.

Мама корила отца:

– Ты привечаешь этого обжору.

– Во-первых, благодаря ему у нас дом в Жердяях… – начинал отец.

– На ваше строение, – уточняла въедливо мама, делая ударение на слове «ваше», – известное в деревне как вилла «Большой дурак», пошли деньги от моих проданных колец. Которые, кстати, не ты покупал!

– «Не я их покупал». В семье все общее, это во-вторых… В-третьих, мы с ним сдружаемся.

– Дружба? Твой обжора таскается к нам поесть. Ты же терпишь его в надежде, что он поможет тебе пристроить крыльцо и веранду. Напрасная надежда: у нас нет ни досок, ни денег.

– Хм… да, в дружбе есть корысть, – неохотно признавал отец. – Но со временем договоренность… в смысле деловые отношения… переходит в эмоциональность.

– Я не слышала, – напирала мама, – чтобы он вызвался помочь тебе хотя бы с крыльцом. У него один клад на уме.

– Выживание во времена революции утраченных надежд. Как без веры? В клад! В дружбу ли! Живем как в окопах. Известное дело, в окопах нет атеистов. Ох-хо, по всем приметам последние времена, матушка.

Дальше пробел в две страницы и записи подслушанного у Степки и Серого. Стало быть, лето, стройка. Степка месяца два строил нам сени и крыльцо. В пятом часу являлся Серый, садились курить. Проходя, я высматривала на рубахе Серого стеклянную пуговицу в виде желтого утенка с красным носом, споротую с детского платьица. Мой подарок! В их кислотном отделении работнику полагалось иметь стеклянную пуговицу. В случае падения в ванну с кислотой железные зубы Серого, его кирзачи, его штанищи – все растворится без остатка. Стекло кислота не брала. Дружки обдумывали предстоящий вечерок. Они были должны всем в Жердяях. Бабка Дуня и две другие самогонщицы заворачивали их с порога. Тем не менее они напивались. Засыпая, я слышала их пьяное бубнение на скамейке у ворот Серого. Бубнение пересыпалось «черными словами» (Капино выражение), то есть матерщиной.

Дерматиновая тетрадь копила истины, нажитые дружками. «Стырить и не попасться лучше, чем найти». И тут же: «Дотянуть до Москвы». Сказано про сигарету: докурить до фабричной надписи. «Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма». «У Степки две ходки», то есть дважды сидел. «Серый носит с собой стакан и пробку, затыкать недопитую бутылку».

Упомянута и разборка со Степкой. По требованию мамы отец пересчитал рулоны рубероида в сарае. Рулонов пять – семь недоставало. Евдокия донесла, что на другом краю деревни строят веранду с нашей помощью, – Степка перетаскивал туда наши доски. Отец сделал на него начет в рублях и вычел из суммы будущего гонорара. Степка отпирался, в обиде унес инструмент. Недели через две отец выменял за книги полкубометра теса, ходил звать Степку, угощал водкой.

Далее запись о «дольче вита» свиней Евдокии. С хлебокомбината привезли три мешка подпорченного изюма, и вскоре полный кузов еще теплых батонов, извоженных в грязи.

Самая длинная запись того лета рассказывает о похоронах Серого. Запись начиналась упоминанием о поездке моего отца на велосипеде в совхозную циркулярку. Триста рублей новыми полусотенными отец растерял по дороге. Карман брюк был мелкий, к тому же отец крутил ногами.

Это событие совпало с пропажей Серого. Приезжали с завода, расспрашивали. Две смены пропустил, между тем в ванне с кислотой обнаружена стеклянная пуговица в виде желтого утенка.

Степка обошел дворы, просил деньги на помин Серого. Предъявлял кепку с пуговицей с пятерками и трояками, стыдил и ссылался на моего отца: не поскупился!.. Денег не давали. Еще чего, поминать без похорон – как поминать живого.

Степка выпросил гроб, – на час двадцать!.. – у старухи Черепениной. Гроб лет тридцать дожидался жиличку в курятнике. Полоумная старушка с детской радостью глядела, как тесовый чистейший ящик выскользнул из кокона, свитого из черствых от помета газет.

Гроб был поставлен на табуретки под окнами покойника. Стеклянная пуговица-утенок покоилась на красном лоскуте, расстеленном в белом нутре гроба. Вид гроба пронял жердяйских. Улица ожила, стояли у гроба чинно. Послали к моему сверстнику Марсенко с приказом вырубить магнитофон. Отогнали на зады галдевших гусей. Степкина кепка была полна денег. Женщины принесли молодой картошки, консервов, затопили печь у Серого в доме. Степка вернулся с сумкой, набитой бутылками. Переговаривались возле гроба вполголоса. Были прощены Серому воровство, полуночная матерщина. Жалели: ничего-то в жизни не видал, теперь еще и хоронить нечего.

Гроб был поднят на плечи Степкой и моим отцом. На выходе к дороге носильщики сменились. Миновали заваленные навозом зады Евдокииной усадьбы, полурастащенный амбар.

Полагалось возле водонапорной башни поставить гроб в кузов машины, она тихонько подъехала. Шофер был младший сын Евдокии.

Мы с отцом шли в хвосте невеликой толпы и были позваны в кабину. Шествие вроде как направлялось по лесной дороге на солнечногорское кладбище.

Как вдруг жердяйские сгрудились, подхватились и пустились по дороге. Мы в кабине понедоумевали, и машина пошла вслед толпе.

Провожавшие Серого в последний путь подобрали первую из полусотен, потерянных моим отцом, такое вот оказалось!

Гроб несли полным шагом. Мы ехали следом. За фермой подобрали вторую полусотенную, на подъеме дороги третью. Отец помалкивал, с него доставало «Большого дурака».

Четвертую деньгу нашли на подходе к лесу, и тут впереди объявился бредущий человек. Серый!.. Он, паразит!..

– Ты чего вылез!.. – Степка, человек изношенный, бывал в себе не волен и прежде немало бил Серого.

Сейчас Серый не слышал опасного в ярости дружка, он будто не понимал, где он и перед кем.

Тут на дороге, с гробом в ногах, Серый заплакал и рассказал, как спьяну надумал проведать тетку и как угодил вместо этого на похороны сына. Оказывается, парня месяц как выпустили из колонии, тот связался со старыми дружками, угнал машину, чтобы разобрать на запчасти и загнать их, – и расшибся насмерть.

Простили Серому траты, тем более что водку предстояло выпить сообща, простили его выдумку с пуговицей.* * *

Тем же летом сделана запись о поездке с Капой и Юрием Дмитриевичем в Калинин на моление. Молитвенный дом баптистской общины был куплен у полковника, стоял в заросшем переулке, метрах в трехстах от Волги. Проповедник говорил с трибуны. За столом, застеленным красным сукном, будто президиум, сидели четверо стариков. Время от времени проповедник Василий Николаевич просил раскрыть книжечки на нужной странице, и мы пели гимны. Или объявлял:

– А сейчас хор исполнит…

К пианино выходили девушки в нарядных платьях и пели.

Перед отъездом мы пили чай с бутербродами.

Капины подружки водили меня в сад, угощали малиной. Капа получила от них обличение: «Опять торопишься уехать… едва отмолились, ты на улет, ты на улет… Вся в суете. В вере слабеешь. Не всегда идешь с нами за Господом. Тебе бы остаться с нами после моления».

Капа отговорилась:

– Лето ведь, огород, вот козу завела.

НЕ ПОЛОЖИЛ – А ИЩИ!

Дальше в моей дерматиновой тетради стоит: «В ноябре приезжал Доцент. Смешил рассказом о своем отпуске». Он с товарищами ездил в Челябинскую область за золотым кладом.

Место было верное, указано бабкой одного из кладоискателей. Девочкой она подслушала исповедь умирающего старика, беглого разбойника. Кладоискатели рыли три недели, в дождях, вернулись простуженные, с чирьями величиной с луковицу, а вырыли только медную солдатскую пуговицу времен императора Николая I.

– Думаю вернуться к поискам сокровищ в Киселевском озере, – сказал Доцент. – Проклятая перестройка, цены на жилье растут. В примаки не пойду, не тот характер… Можно принять Семлевское-Киселевское как вариант, но французский генерал портит сюжет… К чему было сокровища укладывать к нему в могилу?.. Ну, ранен смертельно, взял с собой на тот свет карту с пометками захоронения, то есть затопления сокровищ, но к чему боевому генералу, человеку чести, брать с собой в могилу мелочовку вроде всяких серебряных ножичков?

Мама протиснулась между плитой и спинищей Доцента, достала с полки жестяную банку с геркулесом. Замочила для утренней каши. Делала свое дело с раздражением. Гостю пора и честь знать, двенадцатый час.

– Отец Крёстной – или она сама?.. натаскали мелочовки в свое время, – проговорил отец шепотом.

– Похоже… – зашептал Доцент, – он повернулся ко мне своим большим лицом: – У нее во дворе зарыто. В доме Степка обшарил. Серебряная коробочка и та на виду. Ты ничего такого за Крёстной не замечала?

– Пора расходиться, – сказал отец громко, и Доцент устыдился, ведь подучивал меня глядеть за Крёстной.