Читать интересную книгу СССР - цивилизация будущего. Инновации Сталина - Сергей Кара-Мурза

Результат был таков: накануне Великой Отечественной войны в стране в основном был создан, по словам С.И. Вавилова, «сплошной научный и технический фронт» (эта задача была поставлена в 1936 г.). Была создана большая сложная система, обеспечившая все критические проблемы развития и адекватная всем критическим угрозам стране. К началу войны в СССР работало свыше 1800 научных учреждений, в том числе 786 крупных научно-исследовательских институтов. Научная работа велась также в 817 высших учебных заведениях. Экзамен, которому подверглась эта система, был не идеологическим, а жестким и абсолютным — войной.

Эта же система стала той базой, которая в конце 40-х годов позволила предотвратить перерастание объявленной Советскому Союзу холодной войны в горячую. Она уже обладала достаточными мощностью, гибкостью и научными заделами, чтобы очень быстро выполнить большие программы по созданию ракетно-ядерного «щита» СССР. Достаточно сказать, что первая отечественная публикация о делении ядер при бомбардировке нейтронами (в Радиевом институте) была представлена в журнал «Доклады Академии наук» всего через два месяца после публикации об открытии в 1939 г. деления ядер. Это был результат интенсивной работы, начатой в 1918 г.

В 1938 г. в АН СССР была образована Комиссия по атомному ядру, ее планы и отчеты, переписка с руководством правительства опубликованы — это полная комплексная программа, которая предусматривала добычу Ют урана в 1942–1943 гг. и строительство большого ускорителя в 1941 г. Эта программа была принята к исполнению, когда еще было неясно, возможно ли осуществление цепной реакции на уране. Научная система работала на опережение. Точно так же обстояло дело с созданием ракет. В августе 1933 г. состоялся первый полет ракеты ГИРД-09, в ноябре того же года — ГИРД-10, а уже в 40-е годы над созданием ракетной техники работали 13 НИИ и КБ и 35 заводов.

Этот результат во многом был предопределен стратегическими решениями при выборе проекта строительства «общества знания» СССР на период примерно до 1960 года. Под этой стратегией была сильная методологическая база, корнями уходящая в русскую культуру, — предвосхищавшие неравновесную термодинамику идеи С.А. Подолинского, системные представления Вернадского, социогенетические идеи Н.Д. Кондратьева и А.В. Чаянова, организационная теория А.А. Богданова.

Эти решения должны быть сегодня изучены без всяких идеологических пристрастий. Такое изучение нужно не для того, чтобы повторять те решения (это было бы такой же бесплодной имитацией, как и попытка копировать современный западный опыт), а чтобы понять методологию выработки решений. Те решения были адекватны и целям, и условиям (ограничениям). Мы имеем опыт успешной большой программы в контексте собственной национальной культуры, игнорировать его глупо (если целью не является разрушение отечественной науки).

Этот импульс строительства «общества знания» в советской России, его интенсивность и рожденное им ощущение Общего дела были прочувствованы и оценены научными и духовными лидерами мирового сообщества того времени. Как писал в 1925 г. из СССР Дж. М. Кейнс, «временами ощущается, что именно здесь — несмотря на бедность, глупость и притеснения — Лаборатория Жизни» [50]. Сюда тянулись, этому строительству стремились помочь, что само по себе есть важная оценка и важный ресурс, созданный именно качеством дела. Молодых советских ученых принимали на стажировки в ведущие лаборатории Запада, им давали стипендии, их наставниками были великие ученые. Некоторые ехали работать в СССР, в его бедные лаборатории, без комфорта. Это было широкое движение, оно отражено во множестве документов и воспоминаний[27]. Таким образом, в СССР сложилась научная элита из молодых исследователей, которые стажировались в ведущих лабораториях Запада и стали полноправными членами мирового научного сообщества. Советская наука стала полной и по второму критерию Чоудхури.

Сейчас, изучая научное строительство в СССР 20— 30-х годов, мы видим важную особенность, которую наша научная политика незаметно утратила в 60-е годы. Она заключается в том, что выделяемые на это строительство средства никоим образом не были привязаны к показателям, сложившимся в «развитых странах». Средства выделяли исходя из тех критических задач, решение которых для страны было императивом выживания. Уже во второй половине 1918 г. научным учреждениям было ассигновано средств в 14 раз больше, чем в 1917 г. Расходы на научные исследования во второй пятилетке выросли в 8,5 раза по сравнению с первой пятилеткой, а расходы на научное оборудование — в 24 раза.

Научное сообщество (в лице ведущих ученых) и планирующие органы государства определяли, какого масштаба и какой структуры наука необходима именно нашей стране — исходя из угроз и задач развития — и именно на рассматриваемый горизонт долгосрочного планирования. Это — рациональный подход, в то время как принятый после 60-х годов и сохранившийся сегодня подход является неразумным. Тот факт, что, например, в США на развитие науки направляется 3 % ВВП, не может служить никаким критерием для России, Китая или Таджикистана. Между этими странами и США в данном вопросе не выполняются самые минимальные критерии подобия[28].

Средства, вложенные Советским государством в 20— 30-е годы в науку (прежде всего, в капитальное строительство, оборудование и подготовку кадров), были очень велики даже по западным меркам. С 1923 г. Академия наук посылала своих представителей почти на все важные научные конференции Европы, Америки и Азии. Стали довольно распространенными командировки ученых за границу для обучения и стажировок, уже не на стипендии и гранты зарубежных фондов, а по программам наркоматов. Сотрудник Фонда Рокфеллера, посетивший СССР в 1935 г., писал в отчете: «Даже максимум, что RF [Фонд Рокфеллера] мог бы сделать в России, был бы лишь каплей по сравнению с огромным нынешним финансированием, по крайней мере в бумажных рублях» [54].

На строительство научной системы в СССР в 20— 30-е годы надо взглянуть с социологической точки зрения — как на целенаправленное собирание научных сообществ. Это была огромная и сложная программа. Очевидно, что для ее выполнения требовалось прежде всего обучить, воспитать и социализировать большой контингент специализированных кадров. В 1917 г. в России было около 12 тыс. научных работников (более точные данные касаются 1913 г. — 11,6 тыс.). Уже в 1940 г., через 20 лет после Гражданской войны, их было в СССР 98,3 тыс., а в 1950 г. — 162,5 тыс.

Но и выпускник вуза, направленный на работу в научное учреждение, был только «сырьем», для превращения которого в члена научного сообщества требовалось еще создать множество экономических, организационных и культурных условий — систему научных журналов и издательств, систему ученых степеней и неформальных статусов с их атрибутами, субкультуру научного сообщества с его стилем жизни и общения, знаковыми системами и форумами (конференциями, командировками, домами отдыха и дачными поселками).

Все это делалось быстро и планомерно. С 1930 г. началось создание ассоциаций институтов по дисциплинам и крупным проблемам. За два года возникли физико-математическая, химическая и биологическая ассоциации, в 1933 г. ассоциация общественных наук. Важными мерами по институционализации научных сообществ в советской науке были профессиональные съезды. Их созыв происходил по достижении достаточной плотности коммуникаций в среде специалистов, работающих в крупной дисциплине или области науки.

Как пример можно привести первый в истории России всесоюзный географический съезд в апреле 1933 г. Съезд собрал 800 делегатов, было заслушано 200 докладов. На нем были подведены итоги больших работ, проведенных географами после 1917 года, — программы освоения Северного морского пути и изучения северных территорий, перехода на новое поясное время, подготовки географо-статистического словаря СССР и организации Центрального географического музея, организации высшего географического образования[29]. Были сделаны доклады о крупных многолетних экспедициях: в Монголии и Китае, на Памире и Урале, в Сибири и Казахстане, в северных землях и океане, в Центральной Америке. Целый ряд докладов носил проблемный характер — ведущие ученые излагали большие исследовательские программы, которые и стали структурными единицами советской географической науки [42].

Подобные съезды проходили в сообществах всех крупных исследовательских областей. Так выстраивались системы — когнитивные, информационные и социальные, — из которых складывалась дисциплинарная и проблемная структура всей отечественной науки со всеми элементами, необходимыми для ее интеграции в мировую науку.

Наконец, вспомним предложенный Чоудхури первый признак полной науки — наличие достаточно весомой части сообщества, хорошо осведомленного об истории развития знания соответствующей области (развитая «память» научного сообщества). Рефлексия, то есть регулярные размышления о пройденном пути — необходимая часть научного метода. Эта норма современной науки унаследована еще от античной философии — Гераклит Эфесский сказал: «Только тогда можно понять сущность вещей, когда знаешь их происхождение и развитие». Знание о том, как зародилась проблема и как эволюционировали ее понимание, объяснение, экспериментальные данные и методический арсенал исследования, является обязательным для ученого. Каноном научной статьи стала ее первая часть — исторический обзор исследования проблемы начиная с ее постановки. История знания — часть научного знания, которая важна не столько как гуманитарный и культурный багаж ученого, сколько в качестве актуального инструмента на каждом этапе познания.