Ничего не могла я сказать ей в ответ на это, у меня никакого ответа не было, и она, поняв мое молчание, как желание слушать ее и слушать, пообещала прийти в день свадьбы и вместе смотреть процессию.
Сначала показывали королеву. Она улыбалась в Токио, в Канберре, Оттаве и Париже. Досужие репортеры подсчитали: во время посещения одной из стран Латинской Америки ей пришлось 2500 раз пожать руку… Потом показали пикник королевской семьи, Елизавету Вторую, склонившуюся над жаровней. Ее же в деревенской лавочке, покупающей сыну мороженое.
— Жаль, не показали, как она стоит в очереди в кассу продовольственного магазина. Ведь это же неправда, королева не жарит шашлык и не ходит по деревенским лавчонкам.
— Разумеется, нет. И все это знают. Просто королева немного попозировала перед камерой, несколько минут побыла как все. И всем это приятно.
— Ну, наверно, далеко не всем.
— Не знаю, — раздраженно сказала миссис Кентон, — я говорю о себе и таких, как я. А нас немало.
Пока мы спорили, экран показывал покои Букингемского дворца, простыни королевы Виктории, одеяло Генриха IV, серебро Карла И. Диктор долго рассказывал об огромном штате прислуги дворца, о том, как накануне свадебного обеда обсуждалось меню и возникла необходимость для высокочтимых гостей из разных стран приготовить яства в их национальном вкусе.
— Ах, как трогательно! — воскликнула миссис Кентон и поглядела краем глаза на мое молчание.
Чем увлекаются сегодняшние короля? Принц Филипп, муж королевы, пишет картины. Королева — иногда, в Виндзорском парке, — водит машину. Принц Чарльз, наследник престола, по утрам играет на виолончели, а также увлекается вождением самолетов.
— Ну, это уже громадный скачок от скачек! — заметила я миролюбиво.
Миссис Кентон не успела ответить, раздался резкий звонок у двери моей квартиры. На пороге стояла Пегги Грант.
— Чашку кофе! — приказала она, тряхнув светлой своей головкой. — Еле пробилась через центр. Такое столпотворение из-за этого свадебного спектакля.
— Как приятно видеть вас. Надеюсь, все в порядке. Как вы поживаете? — пропела миссис Кентон, которая уже встречала художницу в моем доме и терпеть ее не могла.
Пегги не обратила никакого внимания на ее слова и села пить кофе.
Мы занялись с ней разглядыванием рисунков для книжки, которую она оформляла.
— Ах, да смотрите же, смотрите. Сейчас начинается самое главное: королева выезжает из дворца в Вестминстерское аббатство! — волновалась соседка.
Пегги повернулась к телевизору.
— Вы смотрите эту ерунду? И охота тратить время. Впрочем, с непривычки, возможно, интересно.
Плечи миссис Кентон сказали весьма определенную фразу, но Пегги не услышала.
— Вот родители жениха. Какой чудесный цвет платья у матери капитана Филиппа. Они ведь фермеры я не без средств. Ах, ах, это Грейс, принцесса Монако. Боже, как хороша! И как молодо выглядит! Осанка! И прическа, вы заметьте, прическа! И как смело — белое платье — пальто с белым мехом.
— Чертовски устала. Сброшу эту книжку и поеду в Йоркшир. Там есть кое-какая работенка по оформлению интерьера квартир. Если мне хорошо заплатят, можно будет вызвать туда Дональда и побродить с ним по йоркширским аббатским развалинам. Мечтаю увидеть аббатство Ривокс — это целая Помпея в ущелье между горами. Может быть, попишу его маслом. Кстати, вам бы тоже не мешало съездить туда.
Я была между двух речей, двух огней, двух миров Альбиона. Всецело будучи на стороне Пегги, я могла понять миссис Кентон. Но они не могли понять друг друга. Впрочем, я не беспокоилась, зная воспитанность своей соседки и добродушие молодой художницы. И потом — все-таки одна порода…
— Ах, не болтайте, пропустите самое главное! Посмотрите, какое платье у невесты! Превзошло все мои ожидания! Сколько нежности! Какое благородство линий. Какая тонкость!
Близорукая Пегги сильно сощурила глаза и уткнулась в телевизор. Платье — это уже было по ее специальности.
Две фигуры, белая и алая, медленно шли по ковровой дорожке к алтарю Вестминстерского аббатства. Пегги долго смотрела.
— Отвратительное платье. Скучное и безвкусное. Впрочем, к такому лицу…
Чайник вскипел мгновенно. Он гудел и присвистывал, клокотал и выпускал пары. И захлопал крышкой.
— Необычайно приятно слышать столь смелое суждение. И столь безапелляционное. В особенности приятно, что вы говорите это в доме и в присутствии иностранки, которая воочию может убедиться, сколь велика у нас свобода слова: можно позволить себе не быть патриотом, и никто не осудит.
— Патриотизм вовсе не в том, чтобы расслюнявливаться при виде этих иждивенцев, — наплевала на изысканный тон моей соседки решительная Пегги, — патриотизм вообще не в словах. А я говорю правду. Все знают, в какую копеечку стала стране эта семейка с их дворцами, слугами и свадьбами. Вы знаете, с завтрашнего дня принцессе, в связи с новым положением в семье, увеличат годовой доход.
— Вы говорите о народе. О, да! Наш народ поистине счастлив сегодня. В газетах писали, что многие стояли с восьми вечера у ворот дворца, чтобы сегодня утром увидеть процессию! — Миссис. Кентон словно не слышала того, о чем говорит Пегги.
— Лабрадорские собаки, специально натренированные, тоже с вечера дежурили у Вестминстера, обнюхивая ваших «патриотов» на предмет взрывчатки! — отмахивалась Пегги.
Это продолжалось еще минут пятнадцать. Пожилая англичанка словно не замечала дерзко-вызывающего тона молодой. Она была выше всех возможных нападок на устои, незыблемость которых лежала в основе ее жизни, она еще чувствовала себя в силе игнорировать, о, только внешне игнорировать чуждый взгляд, неприемлемое отношение, противоположное суждение. В эту минуту она казалась каплей океана, песчинкой дюны. Эта черта упрямой терпимости, в которой есть грань непреступаемая, представляется мне чрезвычайно характерной для англичан. Типическая физиология души, сильно, конечно, изменившаяся от времени событий, еще жива и еще правит страной: мы Британия — настолько великолепны и образцовы, весь образ нашей жизни, многовековые ее устои настолько достойны хвалы и подражания, что если кто-то, даже кто-то свой, английский и недоволен тем, чем невозможно быть недовольным, он — бедный человек и достоин сожаления.
— Не понимаю, — сказала мне Пегги, прощаясь в коридоре, — как вы можете выносить общество, этой ханжи и буржуазки. Ведь со скуки можно издохнуть.
— Очень милая девушка, — сказала мне миссис Кентон, когда я вернулась к ней, проводив Пегги. — Она, конечно, бедняжка, несчастна и озлоблена от своих неудач. Но, надеюсь, ей повезет, и она станет с возрастом мягче, терпимее.
— У Пегги нет никаких неудач, — возразила я — она сама ушла из дома своих обеспеченных родителей она убежденная бунтарка, и ей нравится жизнь в борьбе.
— Да, очень милая, — стояла на своем миссис Кентон, — она, видимо, страдает и оттого, что ее возлюбленный младше ее на целых пять лет. Двадцать и двадцать пять это все-таки разница.
Я далее не могла ей возражать, тем более что свадьба совершилась и молодые, появившись в последний раз на балконе Букингемского дворца, отправились на свадебный обед. Миссис Кентон последовала их примеру — она принимала пищу строго по часам.
Лошадь и телега
Если бы передо мной была задача — нанести на карту Лондона точками места расположения всех публичных баров (сокращенно пабов) этого города, то через час карта была бы сплошь усеяна мельчайшими точками, теснящимися друг к другу.
Паб — великое изобретение нации, институт общественного развлечения за кружкой пива или стаканом разбавленного джина.
Основное время работы пабов от шести до двенадцати вечера, хотя днем они тоже бывают открыты с двенадцати до трех.
Вечерами пабы, освещенные, как правило, притемненными красными лампами, набиты битком: люди сидят и стоят, прислонившись к стенам, гул веретеном вьется в накуренных комнатах. Здесь собираются соседи или друзья — выпить, поговорить, скоротать вечерок. Многие тихо напиваются, и нередкое зрелище: две мерно раскачивающиеся фигуры в углу паба вот-вот осядут на пол со своих стульев, драки в пабах — явление довольно редкое — паб в понятии англичанина нечто вроде храма дозволенного вечернего наслаждения.