Читать интересную книгу Соловки. Документальная повесть о новомучениках (СИ) - Ильинская Анна Всеволодовна

Секирная гора. С рисунка XIX в.

Каждый ярус Секирной церкви делился на три отделения с общими, одиночными и особыми камерами. После того как забранные решетками окна забили щитами, уделом узников стала кромешная тьма. Боковые алтари первого этажа превратились в карцеры, где избивали особо строптивых.

На втором этаже помещался «строгий» изолятор. Верхняя одежда у поступающих сюда отбиралась, люди спали на каменном полу в одном белье (в начале 30–х сжалились, настелили деревянные нары). На месте Престола стояла «параша». Позднее по этому принципу на месте Казанского собора в Москве будет построен нужник, на месте храма Христа Спасителя — плавательный бассейн. На первом этаже раз в день давали пшенный навар и полфунта хлеба, в «строгом» те же полфунта, а кружку воды лишь через сутки.

Для самых злостных нарушителей режима предназначался 3–й ярус — продуваемая северными ветрами чердачная камера под куполом, где зимой все получали воспаление легких. Над ней располагался маяк, смотрителем которого почти двадцать лет состоял заключенный А. И. Бэкман, в прошлом гардемарин.

На Секирной горе любили сажать «на жердочки». Суть наказания в том, что на узких бревнышках надо было неподвижно сидеть долгие часы, а то и сутки напролет. У лица роились насекомые, вонзали в тело тысячи жал, но стоило вздохнуть поглубже или слегка пошевелиться, как стоящий начеку охранник бил штрафника пудовым кулачищем. Через несколько часов организм бедного зэка превращался в сплошную рану от насекомых и побоев. Недаром весь уголовный мир Страны Советов дрожал перед словом «Секирка». В ленинградских «Крестах» уголовники спели М. Розанову знаменательную песенку:

Ах, сколько было там «чудес»!

Об этом знает только темный лес.

На пеньки нас становили,

Раздевали, колотили,

Мучили тогда нас в Соловках.

Петр Якир, сын расстрелянного в 1937 г. командарма, автор воспоминаний «Детство в тюрьме», десятилетием позднее тоже слышал эти грустные куплеты.

Ни один этаж Секирной церкви не отапливался, и полуголые люди приноровились спать вповалку. Лежали грязные, полуголые, ноги одного сплетались с ногами другого, руки сливались в едином объятьи, будто здесь задремал многослойный спрут, рожденный мрачной фантазией ГУЛага. Вершина этой чудовищной пирамиды покрывалась всем имеющимся в наличии тряпьем. И ничего, спали, надышат внутри, и тепло. Именно здесь, в штабелях Секирки, закончил свой жизненный путь Утешительный поп отец Никодим…

В то время как некрещеный Владимир Шкловский жил в Кремле с епископами, иерей Никодим кочевал по глухим «командировкам». Дело в том, что он единственный из духовенства попал в концлагерь не за религиозные убеждения, а по служебной статье: совершение треб без справки от ЗАГСа. Кем только не бывал этот удивительный Батюшка: скотником, рыбаком, лесорубом. Он явно шел по указанному Господом пути. Если в Кремле случаев самоубийства почти не наблюдалось, то в лесу кончали с собой многие, и отцу Никодиму была дана власть безошибочно чувствовать потенциальных самоубийц. Подсядет, поговорит о том о сем, а потом и к делу: «Ты, сынок, Николе Угоднику помолись и Матери Божией «Утоли моя печали». Так и так, мол, скажи, скорбит раб Божий имярек, скорбит и тоскует. Прими на себя скорбь мою, Заступница, отгони от меня тоску, Никола Милостивый. Да почаще, почаще им о себе напоминай. У Святителя дела много, все к нему за помощью идут, может и позабыть. Человек он старый. А ты напомни!»

В минуту откровенности Батюшка говорил, что он по — прежнему священник и прихода его никто не лишал. «Вот он, приход мой, недостойного иерея. Его, Человеколюбца, приход, слепых, расслабленных, кровоточивых, прокаженных и бесноватых и всех, всех чуда Его жаждущих, о чуде молящих. Кто бродит? Они! Они! Все прокаженные, и все очищения просят».

За несколько месяцев до смерти философ Владимир Соловьев признавался друзьям, что предчувствует близость времен, когда христиане будут собираться на молитву в катакомбах, потому что вера будет гонима. Он скончался в 1900 г. Вскоре предсказанные им времена наступили, но священники Промыслом Божиим совершали богослужения даже в тюрьмах и лагерях. Арестованный в очередной раз Владыка Афанасий (Сахаров) попал в Мариинские лагеря вместе с иеромонахом Иераксом (Бочаровым). У отца Иеракса была с собой «домовая церковь», как они называли кружевную занавесь с пришпиленными к ней бумажными иконками — воздушный иконостас. Скользя на железных колечках, завеса раздвигалась в обе стороны, открывая притаившийся внутри столик — алтарь. При аресте тряпичный иконостас был взяг как вещественное доказательство мракобесия, но потом про него забыли, и святыня путешествовала в чемоданчике вместе с личными вещами отца Иеракса. Батюшки спрятали иконостас в овощехранилище и по вечерам тайно справляли все положенные по уставу службы.

Вот и отец Никодим решился отслужить в ночном бараке Рождественскую литургию. Распахну ли дверь вохровцы, а он с двумя казаками Херувимскую поет, рукой помахивает: подождите, прерывать нельзя. «Всякое ныне житейское отложим попечение», — смежив очи, дабы не видеть осатаневшего конвоя, старательно выводили певцы. Втроем и пошли на Секирку.

Редко кто оттуда возвращался, но одному счастливцу повезло. Он‑то и поведал о судьбе Утешительного попа. Батюшке соорудили епитрахиль, крест, дароносицу, и он совершал все, что требовалось: шепотом служил молебны и панихиды, с неструганой деревянной ложки приобщал Святых Христовых Тайн. Пайка «чернушки» пресуществлялась в Тело Господне, а сок давленой клюквы в Кровь Его. «Вина где ж я достану? — разводил руками отец Никодим. — А клюковка, она тоже виноград стран полуночных, и тот же Виноградарь ее произрастил».

А как в штабеля залягут, любил рассказывать на сон грядущий священные сказки, как их называли заключенные. И вот на Пасху отслужил Светлую Заутреню, похристосовался со всеми. Собрались спать, и Батюшка до рассвета рассказывал «сказку» про то, как Мария пришла ко гробу Учителя своего и, не найдя Его Пречистого Тела, плакала у отваленного камня…

Наутро, схваченные морозцем, отлепились друг от друга, отряхнулись от инея, глянь, а Утешительный не встает. Лежит окоченевший, лишь улыбка на губах заледенела — придавили старика. Отец Никодим отошел ко Господу на втором этаже Секирной церкви, где когда‑то был престол Вознесения, под маяком, который и во тьме светит. «Скольких он у нас за зиму напутствовал, а сам без напутствия в дальний путь пошел, — вздохнул каторжанин — Впрочем, зачем оно ему? Он сам дорогу знает».

***

На обрыве смотровая площадка. С высоты орлиного полета перед нами расстилаются безбрежные леса с желтой проседью, серые озера, вдалеке свинцовое море. В двух километрах белеет трапезная церковь Савватьевского скита — отсюда, по сути дела, и начинается история Соловецкого монастыря. Именно здесь, облюбовав пустынный остров для молитв, поселились иноки Свв. Герман и Савватий.

Они принесли на остров первую икону Божьей Матери Одигитрия, в честь Которой отстроили каменный храм. Савватий жил здесь в молитвенном подвиге до конца жизни. Предчувствуя смерть, переплыл на материк для Причащения Тела и Крови Христовой и, вкусив Св. Таин, опочил о Господе.

В первые годы СЛОНа в Савватьеве помещалась лагерная «аристократия» — представители дружественных партий, с которыми большевики делали революцию. До 1923 г. они содержались в северных лагерях, преимущественно в Пертоминском. Их жизнь известна из воспоминаний эсерки Олицкой, которая после Соловков оказалась за рубежом.