Однажды во второй половине дня он наведался к Шерреру и выложил на стол кварцевые призмы. Профессор удивленно вскинул брови и спросил, закончил ли Феликс свою работу.
Да нет, отвечал Феликс, если быть точным, он по-прежнему понятия не имеет, совершают ли электроны прыжки в высоту или в длину либо еще что-нибудь этакое.
Шеррер рассмеялся: И что же?
Спектрограф пока что больше не понадобится, сказал Феликс. Если ему опять потребуются призмы, он добудет замену.
Чепуха, сказал профессор, подвинул призмы по столу к Феликсу и поинтересовался его планами.
Собственно говоря, сказал тот, пожав плечами, ему все еще хочется докопаться, почему электрический ток в металлах течет с такой необъяснимой быстротой. Вдобавок осенью он запишется на педагогические семинары и подготовится к учительской должности, на будущий год в Зеефельдской гимназии будет вакансия.
Вы этого хотите? – спросил профессор.
Феликс кивнул.
Стать учителем? – спросил профессор. Потчевать скучающих юнцов основами механики и теории теплоты?
Феликс кивнул.
Всю жизнь? Каждый раз заново, до конца ваших дней?
Почетная задача, сказал Феликс.
Но не ваша, возразил профессор. Ваша задача – наблюдать за электронами, совершающими прыжки в высоту или в длину либо еще что-нибудь этакое. Работу в школе предоставьте другим.
Феликс молчал.
Понимаю, сказал профессор. Послушайте, Блох, вам бы надо отправиться в широкий мир, здесь, в Цюрихе, в ближайшее время будет весьма одиноко. Поезжайте в Гёттинген или в Копенгаген. Или в Лейпциг. Дебай вместе с Гейзенбергом заново создает там Институт теоретической физики.
Мне это не по карману, сказал Блох.
Если хотите, я позвоню Гейзенбергу. Насколько мне известно, он ищет второго ассистента.
Феликс молчал.
Понимаю, повторил профессор. Ваш отец?
Феликс кивнул. Мой отец не очень восприимчив к обаянию электронов.
Будьте мужчиной, сказал профессор, сообщите ему о своем решении. Вряд ли он откажет вам в благословении.
* * *
Вообще-то Лаура д’Ориано не всегда горевала по поводу отчисления из консерватории и вынужденного отъезда из Парижа. Конечно, горько сознавать, что как артистка она не состоялась, но разлука с по-северному серым городом огней, который двадцать два месяца кряду выказывал ей безжалостное равнодушие, все-таки стала избавлением для ее средиземноморской натуры.
В Марселе она чувствовала себя превосходно. По-восточному пестрая суета в порту напоминала ей беззаботные дни детства в Смирне или в Дамаске, здесь она за день слышала больше смеха, чем в Париже за год. Конечно, борьба за существование и здесь была жестокой, каждое утро квартал объезжала конная повозка из морга, подбирая бедолаг, которые за ночь в одиночестве и без поддержки закончили свой путь где-нибудь на заднем дворе, на подвальной лестнице или за штабелями досок. Но пока бедолаги кое-как держались на ногах и им хватало сил самим добывать себе на день кусок хлеба и сухой ночлег, старинный портовый город благосклонно их терпел как старожилов.
Теперь Лаура знала всех обитателей квартала и, когда ходила за круассанами к завтраку, здоровалась направо и налево, а вечерами, когда стены после заката отдавали солнечное тепло, часто далеко за полночь сидела подле магазина в свете уличного фонаря, курила и радовалась, если к ней присоединялись друзья по кварталу. Официанты окрестных бистро проводили с ней свои перекуры, торговец устрицами мимоходом дарил ей полдюжины. Иногда небрежной походкой подходили мальчишки-школьники и дерзко просили у нее огоньку, чтобы прикурить краденые сигареты, вечерами же к ней подсаживались проститутки, укладывали повыше свои измученные ноги и предостерегали от опасностей этого мира, будто Лаура наивная деревенская простушка.
Скоро пошла молва о том, что у нее красивый голос. Иногда друзья упрашивали ее в завершение вечера спеть восточную песню про любовь; тогда она радостно соглашалась, забиралась на свой стул и меланхолично пела в ночи. Но когда официанты предлагали посодействовать и устроить ей выступление в кафе с танцплощадкой или в мюзик-холле, Лаура отказывалась, так как понимала, что там ей, как прежде матери, придется привлекать на помощь декольте и подвязку. А она еще в раннем детстве поклялась никогда этого не делать.
Поскольку же детство кончается и детские клятвы теряют силу, а Лауре уже сравнялось двадцать, она решила снова обдумать этот вопрос. Будни продавщицы наводили на нее скуку, и она все еще тосковала по сцене. Ну а если молодая женщина тоскует по сцене, ей придется заплатить за вход, то бишь показать подвязку, так было во все времена и во всех областях искусства.
И в марте 1931 года Лаура в конце концов приняла ангажемент и пять вечеров подряд выступала в «Черном коте». У хозяина нашелся в запасе казацкий костюм с опушкой из поддельного горностая, который сидел на ней как влитой, и она пела русские песни про любовь и плясала казачок. Публика неистовствовала, сама Лаура наслаждалась огнями рампы и аплодисментами, да и пятнадцать франков, которые ей платили за каждый вечер, были очень кстати. По окончании вечера у черного хода всегда поджидал приятель-официант, ограждавший ее от не в меру восторженных зрителей и рыцарски провожавший домой.
Лаура конечно же сознавала, что в художественном плане ее выступления были весьма скромны, да и голос с парижских времен слегка заржавел, но публике она бесспорно доставляла удовольствие. А разве не высшая цель любого артиста – радовать публику? И коль скоро радость публики еще возрастет, если покажешь чуточку декольте или ножку, то почему бы и не показать?
Выступала она не так уж часто. Марсель – второй по величине город во Франции, но все равно провинциальный, музыкальных кафе там наперечет, и, выступив в каком-нибудь из них, Лаура могла думать о следующих гастролях не раньше чем через год. Быть может, позднее, когда ее имя станет достаточно популярным, удастся устроить небольшое турне по Лазурному Берегу – в Канны, Ниццу и Монако.
Лаура обжилась в Марселе, как нигде до сих пор. Родители заметно постарели, запасы в музыкальном магазине не иссякали. И вот настал тот вечер, когда дверь торгового помещения распахнулась и вошел молодой человек – белый полотняный костюм, белые гамаши, белая шляпа-борсалино на напомаженных волосах. Он остановился, широко расставив ноги и покачиваясь, потом короткими, пронзительными взглядами осмотрел все углы, будто принадлежал к числу тех молодых людей, что ведут опасную жизнь и в любую минуту должны быть начеку, остерегаясь могущественных противников. В конце концов он перевел острый взгляд на Лауру, пальцем сдвинул борсалино на затылок и сказал:
Бонжур, мадемуазель.
Бонжур, молодой человек, ответила Лаура и отметила, как юноша вздрогнул от такого обращения. А она, чтобы его порадовать, с наигранной робостью потупила глаза.
Мне нужны ноты, сказал он, покачиваясь с пятки на носок и поскрипывая кожаными гамашами. Я слышал, у вас богатый выбор.
Совершенно верно, месье. Желаете что-то определенное?
У меня много желаний, и очень определенных, сказал он, доставая из нагрудного кармана сложенный листок бумаги. Концерт для кларнета Моцарта у вас найдется?
Конечно.
Лаура открыла ящик и улыбнулась. Этот расфуфыренный юнец, корчащий из себя дерзкого вояку, чтобы скрыть собственную безобидность, стал для нее приятным разнообразием в бесконечной череде раболепных эмигрантов и злобных старых матросов. Белый костюм ему очень к лицу, а в изгибе верхней губы сквозит упрямство, которое так и хочется стереть поцелуем. Походка легкая, наверно, он хороший танцор. И по-французски говорит с резковатым, но одновременно мягким и мелодичным, почти по-девичьи звонким акцентом, который был Лауре незнаком.
Еще я хотел бы Лунную сонату Бетховена, сказал молодой человек.
Концерт для кларнета вам, стало быть, не нужен?
Мне нужно то и другое, концерт для кларнета и Лунная соната.