Читать интересную книгу Нерон. Царство антихриста - Макс Галло

Был принят специальный декрет, по которому Агриппину Августу отныне будут повсюду сопровождать два ликтора с секирами, чтобы каждый гражданин Рима воздавал ей почести как лицу, облеченному властью.

Никогда еще женщина не удостаивалась таких почестей.

Вот приближаются ее носилки, впереди которых шествуют два ликтора. Агриппина входит во дворец. Нерон — император Нерон! вершитель судеб человеческих! — следует в нескольких шагах позади, как один из прислужников царицы, пусть даже самый приближенный.

Она наслаждается. Каждая черта ее лица, каждый жест, мимолетный взгляд выражают счастье обладания обретенной властью и могуществом, доселе не ведомым ни одной римлянке.

Агриппина созывает дворцовых секретарей и диктует письма проконсулам, управляющим городами империи. Она действует самостоятельно, не ставя в известность Нерона. Она требует, чтобы сессии сената проводились во дворце и, поскольку присутствие женщин запрещено в зале заседания — там дозволено находиться лишь отцам государства, — приказывает держать двери открытыми и, спрятавшись за занавеской, слушает все, что происходит на заседании.

Мне все это известно. Это известно всем. По некоторым замечаниям Сенеки я понимаю, что сенаторов охватывает беспокойство. Выходит, что борьба за власть не закончится никогда? Однако они уступают. Профиль Агриппины отчеканен на монетах рядом с профилем ее сына — один наложен на другой.

Показывая Сенеке такую монету, я спрашиваю:

— Всего лишь мать?

Учитель молчит. Он прекрасно понимает, что правда попрана и воцарилась ложь. Ведь это он писал речи, которые Нерон говорил в сенате. Я узнавал его мысли, его стиль. А Нерон весьма талантливо исполнял роль вдохновенного оратора, хотя в зале заседания всякий знал, что он не написал ни строчки из того, что произносит. Некоторые даже позволили себе заметить вслух, что впервые вступительная речь императора написана не им.

Вот эти вдохновенные перлы: я буду руководствоваться мудростью и милосердием; я буду править без ненависти и злобы; доносы, взятки, злодеяния будут изгнаны! А сенат станет почитаемым хранителем римской добродетели…

Оглушительные аплодисменты.

Слушая эти речи, даже я начинал питать иллюзии. Своей молодостью Нерон напоминал Помпея и Августа. Ему было всего семнадцать лет, а вокруг — добрые советники, которых он называл друзьями, Бурр, возглавлявший преторианцев, Сенека, писавший книгу, в которой, по его словам, будет прославляться милосердие. Появилась надежда, что Нерон покончит с порядками, царившими при Калигуле и Клавдии, и вернет Рим к величию времен Августа.

Все это были пустые мечты!

Нерон и Агриппина выросли на почве, пропитанной ядами, преступлениями, кровосмешением, интригами и продажностью, но пока эти ядовитые семена не дали всходов.

Народ приветствовал юного правителя, справедливого императора, великодушного Нерона, который повелел снизить налоги, раздать беднякам по четыреста сестерциев и специальным декретом улучшил материальное положение бедных сенаторов так, чтобы их существование стало достойным их высокого общественного положения и лежащей на них ответственности.

Сенека одобрительно отзывался о первых шагах Нерона на государственном поприще.

— Императора ведет Аполлон, — говорил он. — Люди видят, что ему покровительствуют боги. Египтяне — справедливые судьи. Я жил в этой стране пять лет. Известно ли тебе, Серений, как они называют Нерона? «Добрый гений земли обетованной». Сенаторы восхищены его чувством справедливости, незлопамятностью и добротой. Я видел его колебания перед смертным приговором, который ему дали на утверждение, и слышал, как он горестно произнес: «Как жаль, что я умею писать!» Мне пришлось напомнить ему о преступлениях, которые совершил осужденный, и настоять на том, чтобы он подписал приговор. А когда его благодарили за добрые дела, он отвечал сенаторам: «Подождите, пока я это действительно заслужу».

Я наблюдал за Сенекой. Мог ли мудрец стать слепой игрушкой собственного тщеславия? Ведь Нерон действовал так, как ему советовал философ. Но Сенека не видел — или не хотел видеть — того, что уже зрело под маской добродушия, которую до поры носил Нерон.

Я видел, как он по-детски забавлялся, разгоняя квадригу из слоновой кости. Обогнав какую-нибудь колесницу, он объявлял, что хотел бы состязаться, как простой гражданин, на песчаных дорожках. Разве он не был лучшим возничим? Прихлебатели выражали восхищение в расчете на будущую выгоду.

Он красовался в миртовом венке, как будто нанес поражение парфянам и покрыл себя славой подобно генералу Корбулону, разбившему неприятеля в Армении. Он созерцал, раздувшись от тщеславия, собственную статую, только что установленную в храме Марса Мстителя и превосходившую высотой изваяние божества!

По ночам он продолжал, закрыв лицо, бродить по улицам Рима в поисках добычи, которая должна будет или покориться, или погибнуть. Казалось, что высшая власть полностью убрала с его пути какие-либо препоны. Шепотом рассказывали, что он, облачившись в звериную шкуру, заставлял запирать себя в клетку. А когда выходил оттуда, бросался на девушек и юношей, привязанных нагими к столбам, облизывал и кусал их и, удовлетворив таким извращенным образом свою похоть, уединялся с кем-нибудь из вольноотпущенников.

Может ли человек, столь рабски подвластный своим порокам, быть воплощенной справедливостью, мудростью, милосердием?

Когда я передал Сенеке эти слухи, он их не опроверг.

— Каждый человек, Серений, имеет два лица. Императоры и боги похожи на простых смертных: они великодушны и жестоки одновременно. Только эти два лица не должны смешиваться. Ночная жизнь императора не должна омрачать жизнь дневную. А это уж моя забота, моя и Бурра.

Тем не менее Сенека озаботился тем, чтобы в самые важные магистратуры были назначены люди, которым он доверял. Я знаю, например, что его старший брат Галлион приехал в Рим и стал консулом.

Но разве возможно было противостоять могуществу императора и его матери? Кто мог удержать их руку, занесенную для удара?

Первыми жертвами стали Нарцисс и Нел. Одного отравила Агриппина, у другого была возможность выбора, и он объявил, что вскроет себе вены. Когда преторианцы ворвались в его дом, он побежал от них, но когда попытался перерезать себе горло, его рука дрогнула. Нел упал на колени, зарыдал, как раб, которым был когда-то, и стал умолять центуриона, уже занесшего над ним меч. Он обещал раскрыть императору и Агриппине все подробности заговора Нарцисса, который в те несколько недель, что предшествовали смерти Клавдия, пытался сорвать планы Агриппины и возвести Британика на римский трон.

Центурион остался глух к мольбам несчастного и отрубил ему голову — Агриппина приказала ему «покончить с Нелом, что бы тот ни говорил и ни делал», и принести его голову. Она поставила ее рядом с головой Нарцисса.

И это политика милосердия?

— Это все Агриппина, — прошептал Сенека, когда я спросил, не свидетельствуют ли эти преступления, эта ненависть, эта злобная мстительность о еще более жестоком нраве, чем нрав Калигулы или Клавдия.

Разве он не знал, что Нерон выбрал в качестве пароля для преторианцев слова «лучшая из цариц», а каждый раз за обедом требовал себе грибов и, медленно пережевывая, заявлял: «Это божественное блюдо»?

— Сын и мать, — отвечал учитель, — одна кровь. Но для того чтобы пытаться его окончательно подмять, уже слишком поздно.

16

Я полагал, что Сенека ошибается. Если Агриппина вонзила когти в шею своего львенка, как он мог вырваться из этих смертельных объятий?

Мать приближалась к нему, увешанная драгоценностями, напудренная, накрашенная, как любовница. Она протягивала к нему руки. Ее ногти, черный лак на которых сверкал, как и бриллианты на руках, касались лица сына. Туника волновалась вокруг нагого тела. Сквозь тонкую ткань откровенно просвечивали бедра и грудь. Она пригласила Нерона подняться вместе к ней на носилки. Агриппина опустила кожаный занавес. Казалось, что она соединялась со своим сыном в кровосмесительном объятии.

И когда, уже перед императорским дворцом, Агриппина, а за нею Нерон спускались с носилок, его тога и ее туника были в беспорядке, а щеки юноши рдели — от стыда или от удовольствия. А может, именно попрание запретов и было — как для сына, так и для матери — сладчайшим наслаждением?

Агриппина входила в залы дворца, окидывая собравшихся подозрительным взглядом. Она остановилась перед Сенекой и Бурром. Она была непобедимой Августой, матерью и любовницей императора. Неужели какой-то советник осмелится оспаривать ее место, попытается вырвать у нее добычу — сына, которого она хотела сделать и сделала императором, чтобы править из-за его спины, потому что женщины не допускались к власти?