И отец глядел на них, и его губы тоже вздрагивали.
А Генрих смотрел на них и смеялся.
- Вы что, идиоты совсем? - крикнул он. - Я же не сумасшедший! Я нормальный! Это вы все идиоты! А я-то в порядке! Мама! Спасибо! Так все вкусно было! Чудеса! Давно такого обеда не бывало!
Отец побелел.
- Мы каждый день с матерью...
- Да, да, я слышал! Каждый день! Не покладая рук и все такое! Но сегодня! Сегодня особенно вкусно все! Спасибо! Огромное спасибо! Спасибо! Спасибо! Спа...
- Генрих, - голос отца дрожал и срывался, - Генрих, заткнись сейчас же...
- Мальчик мой, выпей! - Изольда протянула мензурку с бромом.
Старший сын обидно, страшно засмеялся. Его смех был похож на волчий вой.
Отсмеявшись, он дернул вбок аккуратно подстриженной головой, сам весь дернулся огромной живой молнией, ударил по уюту и чистоте всем долгим худым телом, шатнулся, вылетел из столовой. Отец проводил его взглядом.
- Совсем ребенок с ума спятил, - сказал невнятно. - Изольда, я не могу...
- И вовсе он не спятил, - Изольда вскинула голову. Она старалась держаться красиво и достойно. Такой ведь хороший, вкусный получился обед. Нельзя было позволить обстоятельствам взять верх над благопристойностью, над ее семейным счастьем. - Он хороший мальчик! Просто он переутомился. Это все пройдет! Гюнтер, что так смотришь? Поговорил бы с братом! Съездили бы куда-нибудь развеялись! В кинематограф! На стадион! На ипподром! Ты же так любишь лошадей!
- Я танки люблю, - угрюмо поглядел на мать Гюнтер.
Изольда растерянно поднесла к губам мензурку и выпила бром одним жадным, огромным, коровьим глотком.
Опусти глаза. Потом подними.
Глаза не должны это видеть, но они видят.
Глаза слишком мало видели на земле. И вдруг они стали видеть слишком много.
Так много, что разум перестал вмещать увиденное.
Этот убитый мальчик, лежащий в пыли - твой ровесник.
Гляди на него, пока не заломит в глазах.
И тогда зрачки превратятся в угли, а голова под костью черепа - в жарко горящую печь.
Сожги в ней все, что ты видел сегодня. Это нельзя помнить. Это нельзя забыть.
Это война.
[иван макаров свадьба]
Ивану сравнялось восемнадцать, и Галине тоже.
Свадьбу им устроили - все Иваньково позвали.
Отец, Иван Юрьевич, не пожалел ничего на свадебный пир: и петуха зарезал, и двух самых жирных, хоть и любимых курочек, и на чувашском рынке поросячьи ножки на студень купил, и у рыбаков - сурскую стерлядку, крупную, знатную, для тройной ухи; и сам ту тройную уху варил - сначала ершей, для сладости, потом сорогу, а потом уже стерлядь запускал. Ухой на всю округу пахло.
Варил Иван Юрьевич уху в огромном прокопченном котле. Такого котла ни у кого в Иванькове не было. Котел тот достался ему по наследству от прадеда. Прадед бурлаком на купеческих расшивах хаживал, до Царицына, до Астрахани. Из котла того - бурлаки уху хлебали. Рты хлебом утирали. Ложки, поевши, - подолами рубах, а кто залатанными портками.
Река, река! Иван Юрьевич любил реку. Сердце стеснялось, когда на серебряную воду глядел.
И сын его Иван любил.
И, если б не война клятая, пошел бы Ванька в речное училище учиться, на речника. Он уж так и сказал: "Батя, я в речники собрался". А тут немец. И повестка пришла.
Все они знали, и Ванька и невеста его Галина: вон она, повестка, на радиоприемнике лежит, поверх салфетки белой.
И плакал Иван Юрьевич, закрыв лицо жесткой, деревянной ладонью.
Один плакал. В кладовой. Среди лопат и серпов и черных чугунков.
А к людям выходил - улыбку к роже присобачивал.
Он улыбался даже тогда, когда в гражданскую его, с женкой и малыми детьми, к стенке ставили. А так просто: к стенке избы. Вывели - и палить. И наперво попали в сынка. В Фединьку. Он навсегда так и остался семилетним. Старший. Жена распласталась на земле, двух девчонок да малютку Ванятку телесами накрыла. Вопит - облака содрогаются! Дрогнули беляки. Ружья опустили. Плюнул главный кат, утерся. Орет: "Ну вас к ляду! Еще я баб с детями не пускал в расход! К чертям! Что скалишься, мужик?! Счастье твое!" И повернулся, и пошел, и закурил, и Иван Юрьевич видел, как высоко поднимаются его плечи, как уши - погон касаются.
Шли гости и шли, все Иваньково, почитай, собралось. Ванька в лучшую рубашечку нарядился. Галина - как городская, белое платье, и отделала, хитрюга, кисеей оконной; и фату из тюля пошила, а к ней - белые розочки бумажные навертела. Все честь по чести. Да на городское фуфыристое платье - все равно чувашские, родные мониста нацепила. Золотые и серебряные кругляши, рыбья чешуя! Поймал, поймал Ванюха золотую рыбку. Да ночку одну в руках подержит.
Одергивал Иван Юрьевич кургузый праздничный пиджак. Шли и шли гости, подарки волокли. Старуха Игнатьевна подарила отрез ситцевый - ситец черный, в мелкий цветочек, и юбки из него пойдут, и платья, и в пир и в мир! Дарьица пеленки льняные приволокла. Для будущих деточек! Не вечна ведь война, а Ваньку, даст Бог, не убьют.
Вступил на крыльцо костяною ногой старик Живоглот, с хромкой в граблях-ручищах. Поет хромка, заливается! Меха дышат тяжко и сладко - так баба под мужиком дышит! Старая Ванькина мать, Макарова женка, сидит под иконой в красном углу, узкие глаза щурит, а все к ней подходят и кланяются. Рядом с ней - табурет для Ивана Юрьевича, а еще - два табурета свежеоструганных, для отца и матери невесты, да пустуют табуреты, никто на них не сидит: Галина круглая сирота. Сироту взял Ванька, без приданого. Зубами скрипнул: "Проживем, батя. Я - работать пойду! На баржи! А Галя согласна плавать со мной. Она поварихой на камбузе запросто сможет!"
Играй, Живоглот, растягивай гармошку, мни-терзай! Музыкой веселой сердца рви! Вон соседский Спирька бежит, а что это у мальца в руках? А это петух, на колу протух! Шутка ли, петуха тащит в подарок! Красный, огненный, перья горят, ладони спалят!
- На, Галька, держи петуха! Да во щах не вари! Это тебе на развод! Это курий муженек! Чтоб он всех кур в Иванькове потоптал! Ха-а-а-а-а!
- Спиридон, охальник! Ах, спасибочки! Петя, петя... а он не клевачий?
- Глаз выклюет - кривая Галька будешь, ха-а-а-а!
- Типун тебе...
Галина петуха к груди прижимает. Петух изловчился и клюнул золотое зерно монист. Мониста зазвенели. Весело звени, пой, свадьба!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});