Как аккумулятор.
Это ощущение — разрядки — подходит к сеансу больше всего. Я пустею, что-то во мне пустеет, утекая вместе с людьми, направляющимися к платформам.
Будто каждый отщипывает по чуть-чуть.
Но мне не жалко. Если они хоть на день… Или хотя бы до вечера…
Вот как Ритка не понимает такой простой вещи? Дар надо дарить. Всем, на кого хватает, а не кому-то по разнарядке. Не за деньги, не за престиж, не выбирая.
Наверное, я — идеалист.
Под коленки словно кто-то слегка подопнул — началось.
На десять, на пятнадцать ступенек вверх прокатившейся живой волной расправлялись плечи, выпрямлялись спины, блестели глаза, улыбки освещали молодеющие лица, вытравливая горечь и неурядицы, и мир становился ярче, будто протертый от пыли тряпочкой. Люди в нем становились ярче. Сплоченней. Цельней. Добрей.
Они даже сходили, будто устремлялись вдаль. В космос. В иную, лучшую жизнь.
Один раз я заревел прямо на сеансе. От гордости, что мы можем быть такими. От обиды, что мы такое потеряли.
А иногда казалось, что под сводом станции люди вот-вот, не сговариваясь, грянут хором нечто задорное, боевое. "Легко на сердце от песни веселой!". Или "Не кочегары мы, не плотники, да!".
Но нет, они просто расходились, окрыленные, радостные, по-настоящему живые. Дети скакали, кое-кто оглядывался удивленно, мол, с чего бы так хорошо.
Мягкая, ватная слабость поднималась по ногам.
— Колька!
— Д-да.
Раскрасневшаяся, удивительно красивая Ритка, налетев, обняла меня, задышала в лицо мятным леденцовым ароматом.
— Это просто супер! Какой же ты молодец!
От нее веяло напористым, веселым счастьем. Она взяла меня за руку, прислонилась к стене рядом. Закрыла глаза.
Люди текли.
— Так хорошо.
Пустея, я думал, что да.
Понимаешь, говорил мне Сергей, я сам часто замечал, что люди ни о чем не думают. Они идут, а в головах у них — фоновый шум. Это даже не мысли, это какие-то обрывки, ошметки мыслей, череда помех, как в телевизоре с редкими картинками каналов. Они словно бы не живут, вернее, это нельзя назвать жизнью, это существование робота, механизма, у которого нет программы, или она испортилась. Достаточно заглянуть в глаза — тусклые, понимаешь?
Для чего вот они живут? Разве они понимают? Разве осознают? Разве стараются приблизиться к пониманию?
Посмотри, говорил мне Сергей.
Кажется, мы стояли на "Восстания", у стены, и я задирал голову на плотную толпу, текущую по ступенькам перехода.
Ты думаешь, они счастливы? — спрашивал он со странной гримасой. Ты думаешь, они знают, что такое счастье?
Голос у него подрагивал.
Мне жалко их. Мне ужасно жалко их, говорил он, словно с каждым словом ему делалось больно. Им кажется, что они живут. Вернее, они думают, что это жизнь. Бесцельная суета, за которой ничего нет, это жизнь. Деньги — это жизнь. Погоня за еще большим количеством денег — жизнь. Вся жизнь впустую. Вся. А потом они умирают…
— Коля.
Я открыл глаза.
— Ты как? — Ритка участливо заглядывала в лицо.
— Н-нормально.
— Я тогда побежала, да? А ты сам.
— Х-хорошо.
Ее поцелуй в щеку был легок, как бабочка.
Я вдруг вспомнил тот, первый поцелуй в кафе, и подумал, что он был теплее. А этот какой-то смазанный.
Я еще постоял, потихоньку, словно жизнью, наполняясь желаниями, мыслями, покалыванием в ногах, ощущениями сквозняка, обдувающего лоб.
Хорошо.
Уже в вагоне, трясущемся к "Звенигородской", мне вдруг подумалось: как странно. Раньше я часто вспоминал Усомского, его слова, его истории, примерял к себе, руководствовался ими. А теперь в голове моей звучит голос Сергея.
Наверное, каждому человеку в свой момент приходят нужные ему учителя. Главное, заметить их и принять. И их слова, их поступки поведут тебя дальше по жизни.
Ведь если подумать, если размотать мое прошлое, как детективную нить, Виктор Валерьевич появился в нашей с мамой квартирке, когда я хотел уже умереть. Я не знаю, божественное это было вмешательство или игра случая. Может быть, время от времени каждому человеку даются шансы вырасти, обрести смысл и цель существования. Кто-то ухватывается за них, а кто-то пропускает мимо. Я ухватился.
И Виктор Валерьевич вдохнул в меня желание жить.
Он научил меня преодолевать страх и не обращать внимание на свою ущербность. Он открыл мне, что все вокруг — тайна и таинство, восхитительная красота, и для того, чтобы видеть это, ощущать это, нужно только сердце.
Ни слух, ни глаза, ни ноги.
А Сергей дал мне то, чего мне стало не хватать с течением времени. Он показал мне место мое среди людей, мое предназначение.
Я — эбонитовая палочка.
Мне кажется, говорил Сергей, что мы — последние. Те, кто обладает такой возможностью. А может мы и вовсе уроды. Вывих генетический.
Он был пьян тогда.
Он, оказывается, сильно пил, и момент нашей встречи просто пришелся тогда на "трезвый" промежуток.
Понимаешь, говорил он, есть четыре стадии отношения к людям. Проходятся все. Наверное. Сначала это ненависть. Не какая-то глобальная ненависть и, собственно, не совсем ненависть. Не мизантропия. Почти бытовая неприязнь. Когда тебя толкают или мешают, или обливают грязной водой из лужи. Мысль выскакивает автоматически: гады, сволочи, был бы автомат… Затем следует стадия равнодушия. Противопоставления, отделения, эскапизма. Люди и я. Я не равно люди. Они сами по себе, где-то там, в другом мире, лишь бы не трогали. Пересечения вынуждены и в тягость и тебе, и им.
А третья стадия — жалость.
К этому приходишь все равно. Смотришь снизу эскалатора на пустоту в глазах, на серость лиц, на рябь в телевизорах душ, ни искры, ни горения, редко мелькнет, засветит одинокая фигура, но пропадет, и снова течет поток тихого безумия, пустота, бездна.
Становится жалко их.
О, Господи, Господи, слезы душат, выворачивают наизнанку. Думаешь: как же так? Кто вы, люди? Зачем вы сделали это с собой?
Или просто время обточило вас, обесточило, стерло все краски, весь огонь?
Бедные, убогие, приспособившиеся и привыкшие к этой убогости. Я спасу вас, я спасу всех вас, на кого меня хватит.
А четвертая стадия? — спросил я, потому что Сергей потом долго молчал.
Четвертая стадия, с непонятной улыбкой произнес он, это любовь. Потом должна прийти любовь. Ко всем. Ко всему человечеству.
Если тебя хватит.
Я вышел на "Звенигородской" и, одолев переход, погрузился в поезд до Финляндского вокзала. Меня толкнули под локоть, кто-то, перемещаясь, придавил телом. Не страшно. Но вот любить? Как можно любить всех, я не знал.
Рита, мама, Усомский. Папа, мамина сестра в Феодосии. Ну, еще Вероника Сергеевна. На этом список людей, к котором я испытывал добрые чувства, исчерпывался. Остальные… Кто для меня остальные?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});