Увидев последнее слово, я вздрогнул. Оно казалось синим и вздутым, как гангренозная конечность. Что-то с ним было не так.
Все горящие вокруг него огни и незримо присутствующие сдвиги, все невнятные смыслы чужих языков и избыточно ясные смыслы языка родного были искажены и сплюснуты гравитацией этого словесного монстра.
Слово «ламберсексуал» уже попадалось мне в каком-то серьезном идеологическом журнале типа «Gay Quaterly». И я даже помнил примерно, что оно значит.
Так называли стильных ребят с большой ухоженной бородой. Обычно они уезжали в счастливую даль на «Харлеях» – в хемингвеевском свитерке, подвернутых джинсах и замшевых берцах, а с крыльца лесного домика им прощально махала дивной красоты девушка/юноша/ трансгендер с вязанкой заснеженного хвороста на загорелом плече. Условное пространство, где жил, боролся и любил ламберсексуал, называлось в фэшн-дискурсе «pseudo-outdoors»[20].
Кажется, «ламберсексуальность» была просто технологией вывода большой окладистой бороды из мглы обскурантизма для прописки в современности. По зрелом размышлении можно было увидеть здесь экспроприацию и размывание одного из важнейших мусульманских идентификаторов: скорей всего, «ламберсексуальность» изобрели в одной из дубайских фокус-групп ЦРУ в пику воинам пророка – а мы, как обычно, узнаем об этом через тридцать лет. И это все, что приходило мне в голову.
Поскольку у меня никогда не было желания завести настоящую бороду – я предпочитал двухмиллиметровую щетинку – я никогда, никогда в жизни не применял этот термин к себе. Но Жук уверял, что он содержится в моем каркасе. И я уже начал понимать, как именно…
Все эти мысли пронеслись сквозь мой ум – и отправились к Жуку.
«Данное слово не развернуто», – отозвался тот – как мне показалось, с удивлением.
Я захотел узнать, что это значит.
«Слова каркаса, относящиеся к внешнему языку, определяются через другие внешние слова. Это слово не прошло подобной процедуры, поскольку было развернуто само в себя, то есть определено через свои собственные составные части… Своего рода технический сбой, некачественное вязание лыка. Вот как это случилось…»
Я увидел что-то вроде короткого ролика. Сперва передо мной мелькнул черный человек-медуза, наполнив меня страхом. Но он сразу же исчез – и впереди появилась конструкция:
– LUMBER/XAU – HOMOSEXUALISM –
С ней стало происходить что-то странное: она задрожала, начала загибаться внутрь себя, а потом ее центральный кусок вдруг словно выбило молотом. Слово «lumber» состыковалось с обломком «sexualism», склеилось с ним – а затем превратилось в уже знакомого мне кириллического монстра. Это было похоже на снятое с высоты крушение поезда, вагоны которого вминаются друг в друга, а потом переворачиваются все вместе.
«Сейчас мы это исправим…»
На черном плате передо мной осталось только слово «ламберсексуализм». Оно вновь разделилось на две половинки, связанные чем-то вроде живого дефиса: «ламбер» и «сексуализм». Над первой половинкой возникла английская первооснова «lumber», мгновенно обросшая деревом коннотаций – на его веточках висели топоры, доски, бревна, бензопилы, и все прочие фетиши моего воспаленного ума.
Появившееся напротив слово «sexuality» (я сообразил, что слова «sexualism» не существует) точно так же покрылось множеством образов, выражающих влечение, контакт, удовлетворение страсти и так далее. А потом первое дерево соединилось со вторым множеством пронзивших мою душу горизонтальных нитей.
«Вот так это слово действует сейчас, – сообщил Жук, – и это, очевидно, неправильно. Но мы развернем его нужным образом, это совсем просто».
Живой дефис между половинками слова перерезали невидимые ножницы – и оба сросшихся смысловых дерева мгновенно осыпались, как бы пав жертвой той самой бензопилы, которая так увесисто присутствовала в кроне одного из них.
Затем «ламбер – сексуализм» превратился в «ламберсексуальность». И это новое слово – теперь уже одно-единственное и девственно свежее – прямо на моих глазах обросло новой смысловой кроной, общей для обеих его половинок.
В ней не было бревен и досок, но была пестрая фланель и макбук эйр. В ней отсутствовали топоры и пилы, зато имелся гель для волос и сепия-фильтр для инстаграма. В ней сверкали флаконы с одеколонами и гаджеты, перемигивались увлажнители кожи и интимные кремы, марки крепко пошитых штанов и обувные брэнды – и много других ожидаемых и уместных меток, которым спел бы свой солнечный философский гимн мой недостижимый Семен.
А в самом центре этого соцветия курчавилась удивительной красоты душистая свежевымытая борода.
Но самое главное, в этой кроне не было никаких – даже совсем крошечных – векторов либидо, направленных на свежесрубленный древесный ствол или человека с топором.
Жук перенес внимание на меня.
«Мне следовало бы принести извинения за этот сбой, – отсигналил он, – если бы он не был в первую очередь моей собственной бедой и горем».
Я понял, что это не просто стандартная форма вежливости – Жук действительно горевал. Правда, не совсем так, как люди: его печаль была очень интенсивной, но продолжалась совсем недолго. Когда же его горе прекратилось, страница была уже перевернута и «ламберсексуализм» остался в прошлом.
«Что теперь?» – поинтересовался я.
«Теперь я тебя распишу».
«Зачем?»
«Твоя глубочайшая основа претерпела изменения, и мне придется добавить в пергамент еще некоторые тона, линии и краски – просто чтобы заполнить пустоту, возникшую в твоей сердцевине. Поскольку ты много страдал, я постараюсь, чтобы эти новые узоры были приятными и полезными для твоей жизни».
«Ты сделаешь это, чтобы помочь мне?»
«Не совсем. Когда ты кончишься, я сдеру с тебя шкурку».
Хоть в моем уме мелькнули именно эти слова, они означали нечто иное, чем их прямой живодерный смысл. Никакой угрозы в них не было. Больше того, в том, что говорил Жук, определенно присутствовал юмор. Он просто не мог подобрать терминов точнее. Он пытался выразить нечто странное.
«С какой целью?»
«Я натяну ее на погремушку».
И это тоже было очень натянутым переводом. Настолько приблизительным, что я опять не испугался. Я точно знал – ничего страшного в этих словах нет.
«А для чего?»
«Этот обычай уходит в древность», – ответил Жук.
«Но зачем, с какой целью?»
«Ты вряд ли правильно поймешь».
«Я хочу знать, – сказал я, – иначе всегда теперь буду про это думать».
«Хорошо, – согласился Жук. – Я объясню так близко, как можно. В нашем мире есть князь, сильнейший и грозный. И раз в год (совсем не ваш год, и вообще мало связано с вашей концепцией времени) этот князь совершает праздничный выезд. Чтобы привествовать его, мы берем пестрые шкурки и делаем из них погремушки, звук которых зависит от их узора. Особенно же среди шкурок ценятся такие, где узоры жизни симметричны, и одни фигуры судьбы повторяют себя в других. Их звук самый нежный и сладкий. И когда князь едет между нашими <…> (этого слова я совсем не понял), погремушки стучат от ветра нашей преданности и рождают в его душе великое счастье…»
Я молчал.
«Только не думай, – добавил Жук, как мне показалось, назидательно, – что я действительно говорю о ветре, погремушках и шкурках. В твоем уме ведь мелькнул образ, опирающийся на мои слова? Как бы сложный узор из слабого света? Вот это и был единственный возможый ответ. Больше не размышляй о том, что я сообщил – просто знай».
Вопросы, однако, возникали в моем уме сами.
«Он огромен, этот князь? Он властелин Космоса? Император Галактики?»
Жук дал понять, что я его насмешил.
«Сравнивать наши размеры бессмысленно, потому что у нас разная природа. Но у нас принято делать большие погремушки, занимающие много глупого пространства. Это подчеркивает величие нашего князя в день его выезда».
«Мне отчего-то кажется, – сказал я, – что ты очень мал…»
«Я мельчайший, – захохотал Жук, – мельчайший… Размеров у меня нет вообще…»
И мне вдруг вспомнился Чарли Мэнсон[21], придурковатыми ужимками отвечающий на вопрос, кто он такой… Жук не гримасничал, конечно. Но все равно в ответе было какое-то сходство.
«Когда же мельчайший сдерет с меня шкурку?» – захотел я узнать.
«На самом деле шкурка уже содрана, – успокоил Жук, – содрана с самого начала – иначе я не мог бы ее расписывать. Аналогия неполна и неточна. Это не шкурки сдирают с вас, а вы появляетесь из шкурок. Ты не заметишь ничего и счастливо проживешь свою жизнь. Если не навредишь себе сам…»
На миг я увидел пергамент над его клювом – и заметил новый узор, появившийся в том месте, где прежде был уродливый шанкр «ламберсексуализма».