- А что ему Гераскин! — засмеялась Люся. — Зальет бельмы — ему море по колено! Небось снова как на фронте себя чувствует!
- И что она с ним валандается? — проговорила Нина Аркадьевна. — Выгнала бы к чертям!
- Куда она его выгонит? Он здесь прописан! И все же какой-никакой, а мужик... — ответила Люба, вылепливая котлету за котлетой. — Без мужика сами знаете, как детей растить.
И все снова настороженно прислушались к крикам за стеной.
- Ишь развоевался, паразит, — вздохнула Люба. — А Степан дома? Может, ему сказать? Он его угомонит.
И только один человек не принимал участия в разговорах, сидел в углу кухни и молча курил. Это была баба Роза. Она вела себя так, словно ее тут и не было. Не то чтобы ее это не касалось, а просто она этих людей не видела и их разговоров не слышала. Есть человек — и нет человека. Только папиросный дым плавал вокруг ее седой головы.
Крики в комнате Богданов усилились, раздался пронзительный визг Зинаиды, потом дверь распахнулась, и она выскочила в коридор с растрепанными волосами, платье на груди было порвано…
- О-ой, люди добрые, спасите-помогите-е!
Следом за Зинаидой появился Егор Петрович — в расстегнутой рубашке, босой, со всклокоченными волосами и безумными глазами. Он, видно, после того как ушел от Степана Егоровича, успел еще прилично выпить и дошел до того состояния, когда — раззудись, плечо, размахнись, рука! Зинаида вбежала на кухню и спряталась за спины соседок. Егор Петрович стоял на пороге, раскачиваясь из стороны в сторону, сжав кулаки, и мычал что-то нечленораздельное. Видно, у него все расплывалось перед глазами, потому что он вдруг вскинул голову, сделал усилие, чтобы не раскачиваться, и зажмурил один глаз, пытаясь сфокусировать в нем, что было перед ним. Вдруг он ринулся наискосок через кухню к своему столу и схватил тяжелую круглую палку для раскатывания белья, заорал истошно:
- Зинаида-а, отдай мою водку! Поррешу-у!
Он замахнулся палкой, сделав шаг вперед, и тут все женщины молча кинулись на Егора Петровича. Первой ринулась Люба, а за ней остальные. Кассирша Полина вырвала скалку, Егора Петровича свалили на пол. Он отбивался руками и ногами, хрипел и ругался, но его скрутили бельевой веревкой, связали за спиной руки да в придачу надавали очень ощутимых тумаков. Глаз у Егора Петровича быстро стал заплывать лиловым цветом. Пока женщины дубасили Егора Петровича, он только ойкал, брыкался и плевался.
- Бабы, до смерти не забейте! Ой, не надо! Пожалейте мужика-то! — причитала Зинаида, пританцовывая за спинами соседок, но во всеобщем гвалте ее никто не слышал.
- О-ой, щекотно-о! — вдруг заорал Егор Петрович и захохотал дьявольским хохотом.
Баба Роза никак не реагировала и на это событие, ни малейшего интереса не отразилось в ее блеклых выцветших глазах. Худая рука со сморщенной коричневатой кожей размеренно подносила ко рту папиросу, на длинном костлявом пальце левой руки сверкал золотой перстень с большим бриллиантом.
Кто-то из соседок предложил привязать Егора Петровича к стулу и так оставить на ночь. Хохочущего Егора Петровича подняли на ноги, усадили на стул посреди кухни и накрепко привязали той же бельевой веревкой.
- Зина, только не вздумай его развязывать! — кричала разъяренная кассирша Полина. — Пусть до утра прохлаждается!
Егор Петрович перестал хохотать, наконец посмотрел вокруг себя осмысленными глазами, промычал:
- На фронтовика коллективом? Справились, да? Ладно, учтем и запишем! Я вас тоже прищучу! Я вас, как Наполеон, по частям бить буду!
- Вот Гераскина приведем, он с тобой по-другому потолкует! — пообещала Нина Аркадьевна.
- Р-развяжите, мегеры ползучие! Насильницы! Робка и Володька Богдан уже давно стояли в коридоре, наблюдая потасовку и скандал. Еще пришли две дочки Полины, маленькие Катька и Зойка, вышла из своей комнаты со скрипкой в руке дочь Нины Аркадьевны Лена. Володьку трясло, как в ознобе. Ему было и стыдно за отца, и жалко его, но самое лучшее было бы провалиться сквозь землю.
Одна за другой женщины уходили с кухни, и каждая уводила с собой детей. Люба тоже взяла за руку Робку, потащила по коридору:
- Пошли, пошли, нечего тут смотреть! Цирк, что ли? И скоро на кухне остались баба Роза, привязанный к стулу Егор Петрович и Володька.
- Володь... — позвал отец, вертя головой и напрягая руки, чтобы ослабить затянутую веревку. — Там под кроватью... в валенке чекушка лежит. Принеси отцу…
Володька вдруг схватил со стола широкий кухонный нож и рванулся к отцу. Весь трясясь, он поднес лезвие к самому его лицу:
- Еще р-раз м-мать тронешь — з-а-режу, п-понял? Ночью сонного зарежу!
- Ты чего, Володька, чокнулся? — Глаза у Егора Петровича сделались совсем трезвыми. — Ты чего мелешь, дурья голова? Я ж тебе отец родной... а ты меня зарезать собрался? Во дела-а…
Володька швырнул нож на пол и выбежал из кухни.
Стало тихо. Баба Роза медленно поднялась, опираясь на палку, зашаркала шлепанцами через кухню. Бросила окурок в мусорное ведро, прошла мимо связанного Егора Петровича, даже не взглянув на него.
- Я завтра умру... — сказала баба Роза, ни к кому не обращаясь. — Мне все это надоело... не вижу никакого смысла... — Она растворилась в темноте коридора, и только слышалось медленное шарканье шлепанцев да постукивание клюки.
- Никто меня не любит... — всхлипнул Егор Петрович. — За что воевал, а? За что в окопах гнил?.. Два ранения, сукины дети... контузия! Народ-победитель…
А я хто? Не победитель?! — Он вскинул голову, обвел мутным взглядом кухню. — Как нужен был, так в ножки кланялись! Давай, Егор, воюй, не жалей жизни…
А теперь... не нужен, значит? Э-эх! Вот и вся правда…
...Но вернемся к памяти человеческой. С бабой Розой, а полное ее имя было Роза Абрамовна Горштейн, столько всего произошло за ее долгие годы, что за глаза хватило бы на пяток жизней, но никто в большой коммунальной квартире, никто во всем доме, вообще никто не слышал ее рассказов о прошлом, ее воспоминаний. И, уж конечно, она никогда не собиралась писать мемуары.
Правда, было одно место, где в пронумерованной папке хранилась подробная биография Розы Абрамовны Горштейн, и не только ее, но и всех ее родных и близких чуть ли не до третьего колена. Вы догадались, что это за место? Ну конечно же, — МГБ, или, проще сказать, дом на Лубянке, то бишь на площади Феликса Дзержинского. И сама Роза Абрамовна провела во внутренней тюрьме этого дома ровно пять месяцев и одиннадцать дней, после чего ее перевели в тюрьму в Лефортово, где она провела еще четыре месяца и девять дней, после чего ее отправили по этапу в Красноярский край, где она провела еще девять лет и два месяца и десять дней, после чего ее освободили и отпустили восвояси, запретив при этом проживание в столичных городах и областных центрах европейской части Советского Союза. Ее мужа, крупного партийного и государственного деятеля, расстреляли, троих детей тоже арестовали, и судьбы их были неизвестны до сих пор.
Роза Абрамовна упорно наводила справки, но узнала только о старшем сыне Марке — он погиб в местах заключения во время аварии на шахте. Когда случилась Октябрьская революция, Розе Абрамовне было сорок два года. Теперь ей было семьдесят пять. Брат Розы Абрамовны и сестра погибли на войне, двое братьев мужа тоже были арестованы, но были освобождены в сорок первом, в октябре, когда уже вовсю полыхала война. Оба брата были комбриги, и их сразу отправили на фронт. После вязьминских катастроф немцы вплотную подошли к Москве, шестнадцатого октября три танка разведки прорвались в Химки, и командиры экипажей в бинокли рассматривали Москву. Семнадцатого октября немцы начали наступление на Москву с целью захвата города. Оба комбрига погибли во время этих боев. А Роза Абрамовна вышла в Красноярске второй раз замуж, и опять за крупного партийного работника, которого вскорости перевели на партийную работу в Москву. Но злая судьба продолжала наносить свои жестокие и бессмысленные удары. Второй муж скончался через три месяца после переезда в Москву у себя в кабинете от сердечного приступа. Розу Абрамовну незамедлительно выселили из большой четырехкомнатной квартиры в правительственном доме на Берсеневской набережной в коммуналку на Большой Ордынке.