Читать интересную книгу В садах Эдема - Владимир Данчук

Собрание сочинений Аполлона Григорьева выходило в 1915 году небольшими выпусками; в библиотечном каталоге обозначены 14 выпусков; сколько было всего и весь ли Григорьев издан – неизвестно… Читаю взахлёб, как детектив. У него несколько витиеватый слог, и отсюда некоторая неясность выражений и не полная отчётливость впечатления. К нему самому можно отнести характеристику, данную им Хомякову: «Несмотря на самый светлый ум критический, широта его захвата временами впадает в нечто стихийное, в нечто такое, что, сказавшись, не исчерпывается и представляет громадные перспективы для разработки». С некоторыми частностями я не могу согласиться (Жорж Санд он называет «великим современным художником»), некоторые положения мне кажутся недоговоренными (о байронизме Лермонтова), но вообще – впечатление захватывающее. Перед глазами прямо встают обзорные картины и нашей, и европейской литературы, написанные с щедрой и искренней эмоциональностью. Кажется, Григорьев был первым, кто назвал поэзию Гейне поражённой «фальшивостью неисцелимою, возведённою в принцип».

С жадностью я набросился на заметки, посвящённые нашим историческим романистам, и сразу же посетовал на их краткость:

«Исторические романы, из которых самые лучшие Лажечниковские, представляли смесь самую странную немного правдивого со многим фальшивым». Вероятно, он имеет в виду романтические похождения героев в этих романах – но я не был бы так суров; скорее всего это ошибка словоупотребления, некоторая грубоватость или, скажем, неосторожность выражения; может быть, было вернее сказать «со многим условным»… Подобные тонкости тогда ещё не всем были свойственны.

Самыми смелыми Григорьев называет романы Полевого, и я был рад хотя бы с этой стороны услышать положительную оценку многоохаянному Полевому – мне нравится гибкий и богатый язык его прозы (с небольшой скидкой на общую романтическую велеречивость времени). Самыми добродушными называет наиболее пользовавшиеся успехом романы Загоскина – я с радостью соглашаюсь, жалея, что сам, чувствуя то же, не додумался до такого точного, хотя и не критического, эпитета.

Загоскин «был человек бесспорно даровитый и, как многие люди конца XVIII и начала XIX века, гораздо более замечательный, чем его произведения… У Загоскина, там, где он пишет без притязания на доктрину, есть вещи наивные, восхитительно милые, даже – что удивительно в особенности – человечески страстные… У него был и комический талант – небольших, конечно размеров – и добродушный юмор, и жар увлечения, и даже, пожалуй, своего рода поэтическая манера…»

05.08.84.

Уже не так жарко, часто идут дожди. Иванушке легче, но он ещё не совсем здоров… Такой большой мальчик. Глазки умные; уже следит взором за лицом, когда к нему наклоняешься.

Лизанька взрослеет по часам. Сегодня возил её к поздней обедне – причастилась. Спрашивает: «А п’ичастие вкусьное?» – «Вкусное», – рассеянно отвечаю я. «А почиму?» – «..?»

Обедаем. До сих пор она охотнее ест, когда её кормят. С ложечки падает капля.

– Виноват! – говорю я.

– Эко гое (горе) не бега (не беда), а п’оско (просто) беззабазие (безобразие)! – выпевает Лизанька привычное присловье и спрашивает лукаво:

– П’овинийся (провинился)?

– Провинился, Лизанька, – соглашаюсь я.

– А я ни во шко не п’овиниась!

Спорит с маминькой – нахмуренно и упрямо:

– А мы с девачкой Накахей (Наташей) убехым!

Маминька строго:

– Я не разрешаю тебе убегать.

– А мы кибя обманем!

– Накажу.

– А девачку Накаху?

– У неё мама есть. Она её накажет.

Лиза задумывается.

– А я не бугу… не бугу обманывать… И Накахе… и девачке Накахиньке скаху: низя…

То ли зовёт, то ли дразнится:

– Атесинька! атесинька!

– Неправильно, Лиза. Надо говорить «отесинька».

– А потиму?

– От слова «о-тец», – объясняю я.

Но у неё готово своё объяснение:

– Раньхэ гаваии «отесинька», а кипей (теперь) гаваят «атесинька». Раньхэ пакамухко окаи (ока ли), а кипей скали (стали) акать…

Моет чашку под краном и похваливает себя:

– Какая удивикельная помохница!

Или:

– Какая смехная искоия!.. (история)

Научилась говорить не «Ванюха», а «Ванюффа», «Ивануффка».

После купания Олечка обычно заворачивает её «индианкою», и она в простынке скачет на диване:

– Киндианка!.. Хочу киндианка!.. т. е. как индианка.

Ехала на велосипеде и вдруг затормозила (уже умеет), спрыгнула, села на корточки («на курточки»):

– Смоки, отесинька! Пуак!

Давно я так весело не смеялся, переспрашивая её. Она поняла, что неладно говорит, но, чтобы посмешить меня, повторяла, улыбаясь сама:

– Пуак!

На детской площадке, куда мы с Лизой вынесли Иванушку, молоденькие мамы стали приставать к Лизаньке, расспрашивали её о братце и игриво просили подарить его им. Лиза сурово отвечала своё знаменитое «нек». Я рассказал об этом Оле.

– Умница Лизанька! – сказала маминька.

Но тут Лизанька, пожав плечиками, сказала, что можно, дескать, и отдать, нам-де Бог ещё кого-нибудь пошлёт.

– Ну, как же, Лизанька? – расстроилась Оля. – Хорошо, если пошлёт… Но Иванушка нам ведь тоже нужен… А кого бы ты хотела?

– Майчика.

– Почему?

– А девочка у нас уже есь.

– Мальчик тоже есть – Иванушка.

– А мы век (ведь) его отдадим?

Мы засмеялись, а Лиза обиделась – губки задрожали, и она, гневно сверкнув глазками, сказала:

– Не бугу вам никага гаваить ничего!

За столом лепят с бабушкой что-то из пластилина. Лиза подаёт ей кусочек и говорит:

– Вок тибе иконка. Пуская (пустая). Ты век Госьпага не знаех, поэтому тибе пуская иконка…

Ездили с нею в библиотеку (а ездим мы туда каждую неделю). Задержались, и Лизе давно пора спать. Идём домой, она не прыгает, не поёт – идёт молча, держась за мой палец. Вдруг начинает всхлипывать. Я останавливаюсь, как ужаленный. Наклоняюсь к ней:

– Что такое? Что случилось, Лизанька?

– Гаубок…

– Что «голубок»?

– Жай (жаль) гаубка…

– Почему жаль? Что с ним? Где он? – заозирался я. – Не вижу…

– Кам… на даоге (на дороге)…

Я бегу назад, думая найти раздавленную птицу, но вижу только подпрыгивающего в траве голубя. Он даже не хромает, это просто птенец.

– Он ушёл – голубок, – говорю я Лизе. – Почему тебе было его жаль?

– Пакамухко он агин… Ему гусьно (грустно)…

13.08.84, вечером, в 9-ом часу (+22°)

Только что прошёл дождь; день был жаркий.

Возили в больницу Иванушку, он прибавил весе на 630 грамм; часто похож на моего брата Славу (даже Оле бросается в глаза), но чаще – на Лизаньку.

В субботу ездил в библиотеку – снова вместе с Лизанькой. Весь персонал очаровывается ею, хотя на любые знаки внимания она отвечает с недоверчивой настороженностью. Но под прикрытием этого очарования я уже как бы по праву беру домой книги из библиотечного святилища – из книгохранения. Мы туда всходим по какой-то «задней лестнице», идущей вдоль стен как будто бездонной бетонной «башни», хотя снаружи в этом удивительном строении (в одном крыле – художественная галерея, в другом – областная библиотека, посередине – оперный театр) не заметно никаких башен. Три или четыре крутых и длинных пролёта в тусклом полумраке – без окон и дверей…

Взяв книги (очередной выпуск Григорьева и 1-й том из собрания сочинений Плетнёва, изданного Императорской Академией Наук в 1885-ом году), мы много времени провели на площади перед театром, на которой разбили большой шатёр с игровыми автоматами. Дольше всего Лизанька каталась на самолётике… совсем уже взрослая девочка.

Вчера я решился на опыт – уложил её без всякого качанья (до сих пор мы укачивали её в кроватке и редко менее получаса). И сегодня Олечка – днём – повторила мой опыт. Кажется, удаётся. Вот бы ещё есть сама научилась…

При всей неглубокости критических штудий почтенного профессора, в них есть чему поучиться: безупречный вкус, ясность взгляда и чистота стиля редким образом соединились в этом поповиче, ставшим близким другом Пушкину и Дельвигу (и это уже говорит о многом). Кое-что я выписал; вот драгоценный эпизод о действии искусства на ещё невинные души наших предков: /в отличие от сочувствия публики озеровскому Эдипу/ «Так ли жарки эти слёзы, какие проливали мы в несчастный и славный для России год /Тильзитского мира/, когда представляли «Димитрия Донского», когда вдохновенная Семёнова произносила стихи сии:

О милосердный Бог! Ты наш услышал глас;Не до конца ещё прогневался на нас,И русских осенил Ты силою своею! —

когда незабвенный Кутузов, в набожном умилении, встал в своей ложе и, обливаясь слезами, крестился в виду всех восторженных зрителей? Вот торжество народной поэзии!»

В немецкой антологии средневекового рассказа мне открылась удивительная вещь – Minnedienst (обычно переводится как «рыцарское служение даме», но буквальный смысл этого слова «любовная служба») и её следствие – Liebeslohn (в словарях нет этого слова, но смысл ясен – «любовная плата»), которую требовали как должное, как исполнение заповеди, грех и позор были на той женщине, которая отказывала в Liebeslohn. Сей факт значительно корректирует мои представления об эпохе рыцарства.