Надо заметить, впрочем, что бывалые люди делают из путешествия ко Святым местам своего рода промысел, собирая от тороватых лиц и рубли, и копейки, с непременным обещанием молиться за доброхотных дателей у Гроба Господня и принести что-нибудь на память.
Строго исполняя всегда последнее обещание, они естественно приобретают себе доверие и известность, а вместе с тем и порядочные средства, которые дают им возможность и путешествовать, и жить в Палестине даже с некоторым, конечно относительным, комфортом.
Русские женщины-богомолки на пароходной палубе не сидят праздно. Они обыкновенно вяжут чулки, либо чинят свою одежду, а то, усевшись особыми кружками, читают молитвенники и душеспасительные книжечки; это последнее чтение прерывается иногда разговорами и рассказами бывалых людей о прежних «хождениях», о разных приключениях во время оных, о своих русских святынях, о семейном своем бытье и вообще разными воспоминаниями о дальней северной родине, что иногда невольно вызывается наглядным сравнением с нею этого жаркого неба, этой южной природы и быта ее обитателей.
Рядом с нашими богомольцами, которые все, более или менее, держатся одною группой, восседают на сундуках и коврах, поджав под себя ноги и дремля над дымящимся кальяном, разные представители Востока, в фесках, тюрбанах, чалмах, платках, в высоких бараньих или войлочных шапках. Тут и турки, и греки, персияне и арабы, негры и армяне, евреи и, даже, наши ташкентские сарты и татары, между которыми виднеются несколько женских фигур, покрытых чадрами. В этой последней публике, за исключением разве юрких и всегда верных себе евреев, преобладает, еще более, нежели на Черном море, элемент чисто азиатской неподвижности и лени: ни у одного из них вы не увидите в руках никакой работы, никакого рукоделья; ни малейшего признака какого-либо занятия, кроме апатического сосания кальянного чубука. Большая часть из них, если только мало-мальски позволяет место, даже не сидят, а лежат и смотрят в небо, наслаждаясь блаженным состоянием этого «безмятежного созерцания».
Между тем пароход шел вблизи берега, держа направление на небольшую гору о двух скалистых вершинах, которые обе очень походят одна на другую, почему и сама гора называется горою «двух братьев». За нею слева видна еще одна гора, но эта последняя представляется взору уже о трех вершинах и потому слывет под именем горы «трех сестер». Так объяснил мне капитан парохода, и когда одна сестра скроется за братьями, говорил он, тогда мы повернем налево вдоль берега и выйдем на рейд пред Смирною.
По мере приближения к берегу, вода все более принимала зеленовато-оливковый оттенок; на поверхности ее было видно множество белобрюхих уток, кверков (нырков) и морских чаек, которые просто целыми массами реяли над водою. Я перешел по мостику, перекинутому вдоль всего парохода, к бугшприту, где стоял Великий Князь со Струковым и графом Бергом, наблюдая за большими плоскими рыбами золотистого цвета, в роде нашей камбалы, и за огромными медузами синевато-белого цвета и студенистого вида.
Между горами «Двух братьев» и «Трех сестер» лежит плоский берег, покрытый богатою растительностью. Пред самою Смирной, на выдающемся в море языке, стоит небольшой зубчатый замок турецкой постройки, являющий собою вооруженный форт с четырехугольными башнями. Мимо его, вдоль по берегу, тянулся караван верблюдов. Наконец мы бросили якорь пред Смирной. Город залег полукругом у берега моря, оградясь со средины и обеих сторон тремя горами, которые холмообразно спускаются к морю. Матросы наши не успели еще окончить возню свою с якорем, как к борту подплыл уже, под флагом Русского Общества Пароходства и Торговли, наш консул, который привез Великому Князю карту города, вместе с кратким донесением о состоянии края. На берегу были выстроены войска для встречи Его Высочества, но он поблагодарил пашу, послал сказать, что не будет выходить на берег и просил распустить войско. По окончании необходимых формальностей, мы сели в лодки и поехали на берег, в Русское агентство, а оттуда сейчас же разбрелись по городу.
По весьма неширокой главной улице, где в эту минуту с музыкой расходились турецкие войска, стояли толпы народа, которые в каждом из нас высматривали Великого Князя и делали свои разнообразные предположения и соображения.
Я пошел с графом Бергом, потому что вдвоем как-то легче ходится и охотнее смотрится, особенно, если наперед сговориться, куда идти и на что смотреть.
Для начала завернули мы во двор католической церкви, вымощенный мраморными плитами; вошли в храм, где в это время трое иезуитских патеров выходили из исповедален, окруженные несколькими женщинами с молитвенниками в руках. Здесь я в первый раз имел случай встретиться с возлюбленными чадами Игнатия Лойолы и так близко наблюдать их лица и внешние приемы. Не скажу, чтобы почтенные отцы с их пациентками оставили во мне приятное впечатление. Впрочем, Бог с ними…
Чтоб обойтись без несносных провожатых, мы решили купить себе план города, и ориентируясь по нем, обойти интересные места. Пока Берг заходил в лавки и спрашивал карту, я встретил Великого Князя с несколькими лицами из его свиты, а недалеко вслед за ним столкнулся и с другою партией наших.
В Смирне, как и во всех городах Востока, население занимает отдельные кварталы по вероисповеданиям. Мы условились, обойдя базар, прогуляться по турецкому кварталу, затем пройти французским или иностранным и, выйдя на главную улицу, вернуться в агентство.
Базар живописно грязен: по темным галереям, под циновочными и дощатыми навесами, или же под каменными сводами расположены ряды лавок, где торговцы, окруженные своими товарами, сидят на нарах и курят, прихлебывая кофе. В ремесленных рядах каждая лавка является вместе и мастерскою: тут же и продают, тут же и работают; так что в одно и то же время можете наблюдать и самое производство, и количество сбыта каждого рукодельного товара. Покупатели толпятся пред нарами. По вымощенной, но чрезвычайно неровной улице гнездится целыми кучами зловонная грязь; мерно выступают караваны верблюдов вслед за вожаком, обыкновенно арабом или негром, который с восточною важностью восседает на своем ослике. И чуть эти верблюды повстречаются с караваном нагруженных ослов или мулов, обыкновенно идущих друг за другом на полной свободе, то тут неизбежно поднимается невообразимый гам, крик и брань между погонщиками до тех пор, пока бедные животные не разминуются под градом щедро расточаемых ударов.
Пробираясь в местах подобных встреч не иначе, как под шеями верблюдов, и шагая с камня на камень, чрез потоки и кучи нечистот, мы вышли из базара в турецкий квартал: тут все такие же узкие улицы, защищенные от солнца дощатыми навесами или всевозможным пестрым тряпьем, рогожами и решетками, по которым густо переплелись виноградные лозы. Среди этих улиц редко встретишь чисто одетого человека; здесь обитает преимущественно беднейший люд, живущий ремеслами или поденного работой в порте. Заходя в глухие закоулки, общественные кухни, красильни и т. п. заведения, мы наконец добрели до маленькой площадки, где у фонтана помещается кофейня, и уселись там между осколками камней на плетеные табуреты, заказав подошедшему хозяину подать нам восточного кофе, который и был принесен молодым «чубукчи», вместе со стаканами холодной воды и кальянами, от которых, впрочем, мы, по непривычке, отказались. Фонтан бьет под решеткой, в десятигранном пьедестале, а кругом его идет бассейн, наполняемый водой, струи которой ниспадают особо из каждой грани пьедестала. Над фонтаном сооружен каменный навес, покоящийся на десяти колоннах. Пока мы отдыхали, около фонтана беспрестанно сменялись одни за другими типичные представители этого квартала, – одни, подходя, здоровались по восточному обычаю, и с важным, степенным видом вступали в общий разговор, другие пили кофе, третьи прямо шли к бассейну и принимались за омовение лица и ног; у колоды, высеченной из камня, погонщики поили своих лошадей и осликов. Отдохнув и полюбовавшись на своеобразную картину восточной кофейни с группами ее посетителей, мы пошли далее и забрели в греческую церковь, которая стоит среди высокой, каменной ограды, внутри двора, вымощенного плитами. Около колокольни возвышается громадный платан, а вокруг церкви и вдоль ограды рассеяны мраморные памятники, среди фиговых и померанцевых деревьев. Внутри храм отделан цветным мрамором; образа на золотом фоне напоминают своим письмом и стилем нашу древнюю иконопись. В храме шла вечерняя служба; у входной двери, за столиком, стоял высокий седой священник с блюдом святой воды и тарелочкой для денег; каждого входящего в церковь он окроплял букетиком из цветов и миртовой зелени. Пред образами теплилось множество лампад; но, к сожалению, певчие гнусили, по греческому обычаю, до того нестерпимо, что окончательно разрушали своим носовым пением серьезное и мирное впечатление храма и его прекрасной обстановки.