Читать интересную книгу Конец большого дома - Григорий Ходжер

— Кто же были они, малмыжские, что ли?

— Нет, низовские. Малмыжские потом приехали.

Уха кипела, и в бурном ее клокотании из котлов выглядывали желтые сазаньи головы с побелевшими глазами, мелькали плавники, сомьи хребтины с янтарными бугринками жира. Жарившиеся на огне караси, сомы начали будто ржаветь. Молодые кашевары, опомнившись, убрали их подальше от костра, сняли котлы и начали разливать уху в берестяные посудины. Малмыжские молча, сосредоточенно перекрестились и наклонились над едой.

— Ишь как крестятся перед едой, — то ли насмешливо, то ли удивленно проговорил Гаодага.

Сидевший рядом с ним Баоса подцепил палочкой жирную хребтину сома, отщипнул небольшой кусочек и бросил на горящие угли.

— Кя, Подя![30] Не обижайся на меня, угощаю тебя чем могу, твоим же сомом.

— Кя, Подя! — повторили за ним няргинцы и тоже бросили по кусочку рыбы.

Ворошилин, обсасывая сазанью голову, с удивлением наблюдал за ними.

— Что это делают? — спросил он старшего Колычева.

— Угощают своего бога, — ответил Митрофан.

— Ох, антихристы! Как вы с ними в тайге обходитесь? Боже мой, огню молятся, тьфу ты. А еще крещеные! — Ворошилин бросил в догорающий костер обсосанную сазанью голову.

Баоса тут же выхватил ее, отбросил в сторону.

— Ах, мать… — выругался он, сверля Ворошилина злыми кабаньими глазами. — Подя тебе, сучьему сыну, рыбу свою отдал, чтобы ты насытился, а ты его вот как отблагодарил, — кость подаешь. Не поедем мы с тобой рыбачить!

— Как так, твоя зачем так делай? — возмутился и Холгитон. — Так наша ничего поймай не могу. Подя сердит и рыба не давай. Наша с тобой рыбачить не могу.

— Тебя, Феофан, люди уважили, ты тоже их уважь, — промолвил Колычев. — Да ихнего бога не трожь, потому что не от бога ты говоришь.

— Ты что, Илья, ихнего бога под защиту берешь?

— Не хули, Феофан. Они своим богом, мы своим живем. Они тебе рыбку ловят, коровам сено валят, а ты зря хороших людей обижаешь.

— Они тебе велят домой ехать, — сказал Митрофан, — не желают с тобой рыбачить.

— Больно они мне нужны! — воскликнул Ворошилин и вскочил на ноги.

— Слыхал я, верховский купец соленой рыбы тебе заказывал. Сам половишь али ишо кто?

— Оставлю им соли. Харитон, ты умеешь рыбу солить, соли крупную рыбу.

— Твоя Подя обидел, он рыба тебе не даст. Моя солить не буду.

— Ты что? Ты что, Харитоша? — Ворошилин подошел к высокому Холгитону и, заискивающе глядя снизу вверх, продолжал: — Харитон, паровик скоро подойдет, рыбу я им обещал. Помоги, брат, я много денег заплачу, много. Не пожалею, поверь. Харитоша, ты меня знаешь, я не жадный. А-я-я, как это сазанья голова с рук моих упала в костер? Случайно упала, я не бросал. Братцы, слово честное! Ладно, я уеду, только поймайте рыбы, засолите, но откажите, я не задарма, я хорошо заплачу.

— Подя рыба не давай, — твердил Холгитон.

Няргинцы доели уху и принялись за карасей, а Ворошилин все продолжал их уговаривать.

Гаодага первым обглодал карася, неторопливо закурил, и, холодно поглядывая на Ворошилина, сказал:

— Пусть уезжает, наша лодка не будет ему рыбу ловить.

— Мы тоже не будем, — заявил Баоса.

— Ах, разорили, антихристы, подчистую разорили, — бормотал Ворошилин. — Поедем скорей, на озеро Болонь поедем. Ах, антихристы…

Артель распалась. После Ворошилина распрощался Гаодага, он решил для себя половить рыбы в ближайшем озеро, там на песчаных отмелях любили подремать сазаны, сомы, в солнечные безветренные дни на поверхность позеленевшей воды выходили тупорылые серебряные максуны и лениво разгуливали косяками, разламывая озерное стекло острыми алмазными плавниками.

Баоса оставил собравшихся было уезжать Колычевых, объяснив им, что Подя мог рассердиться только на Ворошилина, что Колычевы тут ни при чем. Подя всегда поступает по справедливости и, вероятно, не пожалеет рыбы, даст ее немного. После сытной жирной ухи и жаркого Баоса решил немного отдохнуть, он лег в тени тальников и задремал. Его примеру последовали остальные ловцы.

Митрофан отошел от потухшего костра, большими одубевшими руками начал рвать высокую траву.

— Зачем рвешь? — спросил Пиапон.

— А так, подстелить можно, — ответил Митрофан.

— Рожать собрался? Брось, руки порежешь.

Пиапон лег возле Митрофана, закинув руки под голову, в черных его глазах заколыхалось голубое небо, и от этого белки глаз с тонкими ручейками красных прожилок заголубели, как мартовский снег. Митрофан тоже глядел на опрокинутое небо, на редкие застывшие облачка.

— У нас тоже такое же небо: высокое, нарядное, голубое, — задумчиво проговорил он. — Эх, Пиапон, ты не знаешь, как хорошо весной после пахоты лежать и смотреть на небо. Землей, весной бьет в нос. Потом вскочишь на ноги, оглянешься кругом — до самого края земли видно.

Пиапон слушал друга и думал, что он хотя и никогда не ковырял землю, но ее запах чувствует во все времена года, а не только весной.

— Ты видел край земли?

— Нет, не видел. Прежде я думал, земля кончается недалеко от нашей деревни, но потом мы шли к вам на Амур больше двух лет, а края земли все нет и нет. Говорят, отсюда недалеко до края, пройти еще немного туда, где солнце поднимается, и море-океан будет, — вот там и край земли.

— Верно, я ходил до берега моря, там земля кончается. Море синее и черное, далеко-далеко от берега кончается.

— Я когда-нибудь схожу туда, своими глазами хочу взглянуть.

— А я хочу взглянуть на твою землю, никогда еще не видел, чтобы земля ровная, как ладонь, была.

Замолчали, каждый думал о своем. Митрофан вспоминал Россию, родную деревню, покосившиеся черные домики, весенние пашни с чинно вышагивавшими грачами, и золотое море пшеницы, туго колыхавшееся под ветрами. Почему-то больше и отчетливее всего вспоминались весенние дни с ярким солнцем, с голубым небом. Много в жизни Митрофана было дождливых серых и даже морозных весенних дней, со слякотью, но ему теперь вспоминались только солнечные ясные дни. Что же еще могло запомниться мальчишке? Мысли Митрофана переносятся к сегодняшним дням. Наконец-то в семью Колычевых пришел достаток, у них есть добротный рубленый дом со всем необходимым имуществом, утварью, есть добрая земля и лошади, коровы, хотя и не так много, как у бондаря Феофана Ворошилина или ставшего торговцем Терентия Салова. Молока хватает детям и взрослым, хлеб есть на столе — это уже достаток. Митрофан однажды заявил отцу, что он не собирается больше расширять пашню, что хочет теперь научиться промышлять зверя, добывать рыбу. Мысль эта крепко засела, как гвоздь в стене, и тревожила Митрофана. Он приглядывался к нанай на рыбной ловле, на охоте, ради того, чтобы легче перенять их сноровку, выучил их язык. Недавний проигрыш на гонках глубоко задел его самолюбие, и он дал слово ни зимой, ни летом не давать себе покоя, заниматься полевой работой только в страдные весенние и осенние дни, а в остальное время жить по-нанайски. Учиться он будет у Пиапона.

— Скажи, Пиапон, неужто ты не хочешь иметь свою собственную муку? — спросил Митрофан, приподнимаясь на локте.

— Как — собственную?

— Так. Посеял, собрал — вот твоя собственная.

Пиапон раньше не раз сам начинал разговор о муке, которую, как он думал, люди собирают с земли, как песок. Он верил Митрофану, зачем же, ради чего его друг стал бы врать? Если Митрофан говорит, что муку можно засеять на земле, потом вчетверо, впятеро больше того собрать, то, видимо, это и на самом деле так.

Только намного позже Пиапон понял, что мука — это зерно, что это зерно осенью собирают, мелют и тогда ссыпают муку в мешки. Выходит, чтобы иметь свою муку, необходимо рубить лес, корчевать пни, кустарники, ковыряться в земле, сеять зерна, потом еще что-то делать с этими зернами — на все это потребуется лето, осень и, может, ползимы.

— Нет, свою собственную муку не хочу иметь, — ответил Пиапон.

— Почему?

— Долго учиться придется.

— Я тебя научу, помогать буду.

— Где я время возьму?

— Какое время?

— С тайги шкуру снимать…

— Говорю тебе, мы поможем, мы тебе землю от тайги быстро очистим.

— Нет, Митропан, не хочу я землю иметь, много работы требует, времени требует.

— Да что ты все — время, время! — рассердился Митрофан. — Много времени только расчистка тайги потребует, мы тебе расчистим.

— Все равно не хочу, я не привык к черной земле, не смогу летом в жару в тайге работать. Говорю тебе, свой хлеб много времени отберет — пахать надо, сеять надо, убирать надо, а когда я рыбу ловить буду? Как без юколы, без рыбьего жира зимой в тайгу пойду? Подумал ты? Нет, не надо мне своей муки, не навязывай русскую жизнь.

— Неужто к земле не притронешься?

— Нет, не хочу я земли, не притронусь.