Читать интересную книгу Учитель фехтования - Артуро Перес-Риверте

– Это, – произнесла она, – самый изысканный комплимент, какой мне когда-либо доводилось слышать.

Дон Хайме облокотился о спинку кресла. Он был слегка обескуражен и хмурился. Ему вовсе не хотелось заигрывать с ней, он просто выразил вслух свое чувство. А что, если он выглядит в ее глазах смешно? В его-то годы!

Она почувствовала его замешательство и, желая исправить положение, как ни в чем не бывало вернулась к исходной теме разговора.

– Вы собирались рассказать мне, дон Хайме, когда вы начали заниматься фехтованием.

Маэстро благодарно улыбнулся.

– Когда служил в армии, – ответил он с готовностью.

Она посмотрела на него с интересом.

– Вы были военным?

– Совсем недолго.

– Наверное, форма вам очень шла. У вас и сейчас превосходная фигура.

– Сеньора, прошу вас, не надо тешить мое тщеславие. Мы, старики, очень чувствительны, и такие вещи, особенно когда их произносит хорошенькая молодая женщина, чей муж, без сомнения...

Он умолк, внимательно наблюдая за ее реакцией: она вот-вот должна была проговориться. Но Адела де Отеро спокойно смотрела на него, ожидая, чем закончится фраза. В следующий миг она достала из сумки веер, но так и не раскрыла его. Когда же она заговорила, взгляд ее снова стал холодным.

– Значит, вы считаете меня хорошенькой женщиной?

Дон Хайме смутился.

– Разумеется, – проговорил он со всей искренностью, на какую был способен.

– Такой вы собираетесь описать меня вашим друзьям в казино?

– Видите ли, сеньора де Отеро... Вероятно, мой долг сообщить вам, что я не хожу в казино и у меня нет друзей. Однако даже в том предполагаемом случае, если бы оба эти обстоятельства имели место в моей жизни, я никогда бы не опустился до того, чтобы упоминать имя дамы.

Она задумчиво посмотрела на него, как будто размышляя, насколько искренни его слова.

– Так или иначе, – добавил дон Хайме, – всего мгновение назад вы изволили назвать мою фигуру превосходной и тем не менее не обидели меня. И я не спросил вас, употребите ли вы это слово, рассказывая обо мне вашим подругам за чаем.

Адела де Отеро весело рассмеялась, и дону Хайме не оставалось ничего другого, как последовать ее примеру. Веер соскользнул на ковер, и маэстро поспешно поднял его и протянул ей, все еще стоя на одном колене; в этот миг их лица сблизились почти вплотную.

– У меня нет подруг, и я не пью чай, – ответила она, и дон Хайме, замирая от восторга, заглянул в глаза фиалкового цвета, которые он никогда раньше не видел так близко. – А у вас были когда-нибудь друзья, я хочу сказать, настоящие друзья, люди, которым вы могли бы доверить вашу жизнь?..

Он неторопливо поднялся. Чтобы ответить на этот вопрос, ему не требовалось напрягать память.

– Это была не совсем дружба... Я имел честь провести несколько лет в обществе маэстро Лусьена де Монтеспана. Он обучил меня всему, что я знаю.

Адела де Отеро шепотом повторила это имя; было очевидно, что она слышит его впервые. Дон Хайме улыбнулся.

– Ну конечно, вы ведь еще так молоды... – Он посмотрел куда-то вдаль, затем снова обратил свой взгляд на нее. – Лусьен де Монтеспан был лучшим фехтовальщиком, какого я когда-либо знал. В те времена никто не мог с ним сравниться. – Мгновение он, казалось, обдумывал свои слова. – Ни один фехтовальщик.

– Значит, вы учились во Франции?

– Да. Чтобы стать учителем фехтования, я учился целых одиннадцать лет. Я вернулся в Испанию в середине века, в тысяча восемьсот пятидесятом году.

Глаза фиалкового цвета смотрели на него пристально; можно было подумать, что их владелице доставляло какое-то болезненное удовольствие извлекать на свет сокровенные воспоминания старого маэстро.

– Наверное, вы скучали по родине. Я хорошо знаю, что это такое.

Дон Хайме ответил не сразу. Он понимал, что Адела де Отеро принуждает его говорить о себе самом, к чему он по своей природе совершенно не был склонен. Но сидящая перед ним женщина обладала таким обаянием, что он поддался ее чарующей власти и все больше проникался к ней доверием.

– Да, сеньора, со мной действительно происходило что-то подобное, – проговорил он, покоряясь магической силе, исходящей от его собеседницы. – Но на самом деле все это было... несколько сложнее. Мое путешествие я бы скорее назвал бегством.

– Бегством? Вы не похожи на тех, кто устраивает свою судьбу подобным образом.

Дон Хайме улыбнулся, чувствуя нарастающую тревогу. В нем мягко и властно оживали воспоминания, и он вовсе не собирался впускать в них Аделу де Отеро.

– Я говорю образно, – добавил он осторожно. – Наверное, я несколько преувеличил. Хотя после всего, что со мной тогда произошло, это, возможно, и было самым настоящим бегством.

Она прикусила нижнюю губу, по-видимому, сгорая от любопытства.

– Расскажите мне об этом, маэстро.

– Быть может, я расскажу вам эту историю чуть позже. Как-нибудь потом... На самом деле это для меня не слишком приятное воспоминание. – Он умолк, словно внезапно что-то вспомнив. – И вы ошибаетесь, считая меня непохожим на тех, кто спасается бегством. Все мы однажды убегаем. И я не исключение.

Адела де Отеро задумалась; губы ее были приоткрыты, она разглядывала дона Хайме так внимательно, словно пыталась на глаз снять с него мерку. Затем она сложила руки на коленях и посмотрела на него с нескрываемой симпатией.

– Да, давайте вернемся к этому как-нибудь в другой раз. Я имею в виду вашу историю. – Она сделала паузу, наблюдая явное недоумение дона Хайме. – Не могу понять, как такой известный человек... Поймите, я не хочу вас обидеть... Конечно, я понимаю, что вы знали в жизни и лучшие времена...

Дон Хайме с достоинством выпрямился. Вероятно, как она только что заметила, у нее не было ни малейшего желания обидеть его. И тем не менее он был задет.

– Наше искусство интересует людей все меньше, – произнес он, почувствовав укол самолюбия. – Все реже честь защищают с помощью холодного оружия; пистолет проще в обращении и не требует такой строгой дисциплины, как шпага. Фехтование превратилось в праздное и легкомысленное занятие, – последнее он произнес с презрением. – Теперь его называют «спорт»... Словно речь идет о гимнастике!

Она раскрыла веер ручной работы. Его опахальная часть была усеяна множеством белых крапинок, изображающих цветущий миндаль.

– Вы, конечно, против такого подхода к фехтованию...

– Разумеется. Я преподаю искусство и отношусь к нему так, как когда-то учили меня самого: серьезно и с уважением. Я классик, сеньора.

Она взмахнула веером и рассеянно покачала головой. Быть может, перед ее взором возникли образы, которые только она могла видеть и понимать.

– Вы поздно родились, дон Хайме, – сказала она спокойно. – Или же просто не умерли в надлежащий момент.

– Как странно, что вы мне такое говорите.

– Что именно?

– О смерти в надлежащее время. – Дон Хайме потупился, словно принося извинения за то, что он еще жив. Беседа казалась ему забавной, однако было очевидно, что все это говорилось всерьез. – В нашем веке умереть в надлежащее время становится все сложнее.

– Интересно, маэстро, что вы называете «смертью в надлежащее время»?

– Вряд ли вы сможете это понять.

– Вы так думаете?

– Я не совсем уверен; может быть, вы и поймете что-то, но мне это безразлично. Такие серьезные вещи не принято обсуждать...

– ...с женщиной?

– Вот именно.

Адела де Отеро сложила веер и медленно поднесла его к лицу, закрыв шрам в уголке рта.

– Вы, наверное, очень одинокий человек, маэстро.

Дон Хайме пристально посмотрел на собеседницу. В его серых глазах больше не было оживления; их блеск потух.

– Да, вы правы, – произнес он устало. – Таков мой собственный выбор. Видите ли, в одиночестве есть своя прелесть, свое очарование. Его можно сравнить с прогулкой по старой, всеми забытой дороге, по которой уже давно никто не ходит... Простите, сеньора... Вероятно, для вас мои слова – лишь старческий бред.

Она отрицательно покачала головой. Ее взгляд внезапно потеплел.

– Нет. Но меня смущает отсутствие у вас практического взгляда на жизнь, маэстро.

Хайме Астарлоа поморщился.

– Я считаю своим достоинством, сеньора, то, что этот так называемый практический взгляд на жизнь мне чужд. Конечно, вы весьма проницательны... Однако у меня нет ни малейшего желания выдавать отсутствие подобного взгляда за нечто высокоморальное. Для меня это, скажем так, вопрос эстетики.

– Эстетику на хлеб не намажешь, маэстро, – пробормотала она, усмехнувшись. Казалось, ее переполняли соображения, которые она не осмеливалась высказать вслух. – Я неплохо разбираюсь в практической стороне жизни, уж поверьте мне.

Дон Хайме взглянул на носки своих туфель и робко улыбнулся; он казался юношей, сделавшим неуместное признание.

– Если вы, как это ни прискорбно, знаете в ней толк, могу вам только посочувствовать, – произнес он тихо. – Признаюсь откровенно: незнание ее помогает мне без стыда смотреть на свое отражение в зеркале, когда я бреюсь по утрам. А это, дорогая моя, стоит гораздо больше, чем мнение всех знакомых, вместе взятых.