Читать интересную книгу Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца - Анатолий Приставкин

Пять нулей, вот что тут мое!

В это время нас позвали. Бригадир дядя Федя, коротконогий, сегодня еще не пьяный, в резиновых сапогах и длинном брезентовом плаще и в картузе, с кнутом в руках, стал показывать, что нам надо сделать.

Он ткнул кнутом в поле:

– Дергайте бурак, а норма – вон, до того куста!

В поле, метрах в ста от нас, стоял единственный куст орешника.

Бригадир сел на телегу и уехал, а Кукушата выдернули несколько свеколин и стали жрать. Впрочем, некоторые уже успели набить свеклой брюхо, и морды и руки у них были красного цвета.

Мотя посмотрел вслед бригадиру, который «конечно, хороший», потом на небо и сказал:

– Далеко куст-то вырос…

– Далеко, – согласился Бесик и красноречиво посмотрел на Корешка. – Ведь далеко? А бригадир-то хороший!

– Не близко, – подтвердил, шмыгнув носом, Корешок и утер нос рукавом. – А бригадир и правда хороший.

Втроем они сходили за лопатами, что лежали под навесом, и направились в сторону куста. Через полчаса куст был вырыт и аккуратно перенесен на край поля, где начиналась свекла.

– Поздравляю с выполнением нормы, – произнес Мотя. – А бригадир-то хороший!

– Ура бригадиру! – крикнули Кукушата и разбежались промышлять.

Лишь Хвостик не отходил от меня ни на шаг, да Мотя, всегда неторопливый, обстоятельный, окликнул на ходу:

– Ты не заболел, Серый?

– А что? – Я почему-то испугался.

– Вид у тебя…

– Какой… у меня вид?

– Ну… будто тебя взяли менты.

– Документы? – Я машинально потрогал за пазухой. Мне почему-то показалось, что Мотя сказал так: «Будто у тебя взяли документы!»

– Та к у тебя документы? – спросил сразу он.

Тут и Корешок с Бесиком подошли, вытирая от свеклы губы и сплевывая на землю жирную грязь. Они тоже стали слушать. А Хвостик с ходу подхватил:

– Менты – документы! Менты – документы!

И правда, в этом сочетании слов была какая-то неуловимая связь. А еще я почему-то подумал, что Хвостик тут в колхозе, среди поля, похож на молодого кабыздоха, выпущенного на свободу. Бегает, встает на четвереньки, как восторженный щен, и все нюхает, разве что не лает. Та к ему тут вольготно без режима! Ну, и нам, само собой. И без всяких документов тут свободно.

И вдруг я решил, что без документов мне будет лучше. Я полез за пазуху и достал сверток. Не тяжелый он, а вот стал я замечать, что давит он на грудь и мешает дышать. Мне даже почудилось, что он разбух от своих собственных нулей и стал толще, чем моя родная «История».

Я развернул не торопясь бумагу, извлек документы и положил их на землю. А Кукушата стояли, смотрели.

– Читайте… Завидуйте… – сказал я стихами Владимира Маяковского, которые мы изучали в школе, про какую-то красного цвета паспортину, и пошел прочь. «Читайте, завидуйте, я гражданин…» И чего поэт выставлялся… Я вот тоже гражданин… И ни хрена… Из штанин… И вовсе не из штанин, а из-за пазухи, в штанинах-то после шмона фиг что останется!

…Глупости всякие в голову лезли.

Я оглянулся через несколько шагов и увидел, что стоят Кукушата, вперившись глазами в бумажки, которые я положил около их ног, а взять в руки-то боятся. Может, потому и боятся, что никогда не держали в руках настоящих документов! Их документ – корзина!

– Читайте! Читайте! – добавил я, сам не знаю почему, угрожающе. И подумалось: будете знать, из каких корзинок дети берутся! Дети… Которые враги… Которые… Которого… В общем, народа…

По овражку, заросшему мелкими кустиками ивняка, дотопал я до ручья, пересек его по гнилому скользкому дереву, миновав кочкарник и болотце, вышел к сосновому бору.

Здесь было сухо и тепло, как в деревенской избе.

Я лег на мягкую хвойную подстилку и закрыл глаза.

Сомкнутому с остальными из «спеца», не только с Кукушатами, как сомкнуты звенья единой цепи, невозможно вычленить себя и остаться одному, даже на короткое время. Но сейчас я был один.

Я ведь не крикнул Кукушатам, что мы дети всяких врагов. Хотя из меня прямо-таки рвалось. Но одно дело услышать от Маши, а другое – самому произнести. Да и что чудно-то: когда Маша мне это толковала, я не принимал на свой счет. Будто про кого-то, а не про меня шла речь. Как в кино: там кругом, только потеряй бдительность, шпион или диверсант, и все норовят что-то поджечь да скорей украсть изобретение и продать его фашистам! А мы-то, если посудить, хоть и режимные, но советские, а значит, мы свои, против фашистов боремся под руководством нашего вождя и учителя товарища Сталина.

А теперь выходит: я вовсе и не борюсь с врагами, а сам враг, потому что сын врага! И Кукушата, как и остальные из «спеца», враги, потому что они дети не известных никому врагов, про которых мне вдалбливала моя Маша.

Я еще подумал, что если есть дети врагов, то должны быть и жены, и племянники, и двоюродные сестры врагов, а может быть, и отцы, и матери врагов. Всего этого я не смог представить. Ведь известно же, что люди, что кругом живут, кому-нибудь да кем-нибудь приходятся. И если бы у меня на самом деле была бы тетка, а у нее дети, то эти дети как двоюродные мне сестры и братья стали бы врагами лишь потому, что мой отец тоже был врагом. А если бы у них, когда они подрастут, появились дети, то и они тоже должны быть врагами, и так без конца. И выходило, что сплошь все, кто бы нам ни встретился, а может, вообще все в Советском Союзе – одни враги! Разве так может быть?

С такой чехардой в голове я и заснул. Сказалась беспокойная ночь, когда крутился я из-за документов, которые во сне копал. Но вот свалил свою ношу на Мотю, на других Кукушат, и сразу полегчало. Теперь-то я понял, почему люди говорят: «Покайся, и тебе полегчает». Это, значит, я каялся, хотя и не понимал, в чем именно. Может, в том, что я враг? Но хоть и враг, сын врага, но выспался вполне как честный человек, и к вечеру, вовсе успокоившись, я вернулся на полевой стан. Меня тут ждали.

15

– Значит, ты Егоров? – спросил Мотя.

Кукушата, сгрудившись, смотрели на меня. Даже Хвостик не бросился навстречу, а испуганно выглядывал из-за чужих спин.

«А ведь и правда как чужие», – подумалось вдруг.

Вспомнились слова Маши: «Ну какие они тебе свои… Они тебе не родня! Разве до тебя еще не дошло?»

А кто тогда свои? Маша? Нет, Маша еще не своя. И уж тем более неведомый мне Антон Петрович, хоть он и оставил мне деньги. А может, я теперь вообще без своих остался?

– Значит, Егоров? – повторил Корешок вслед за Мотей, но строже. Если он молчит, значит, говорит устами Моти, а если повторяет за ним, то слова Моти приобретают более суровый смысл.

– Может, и Егоров, – сказал я. – И что?

– А мы тогда кто? – выкрикнул Бесик и сделал ко мне шаг, будто собирался со мной драться на кулачках.

– Откуда мне знать?

– Но мы не Кукушкины? Да? Не Кукушкины?

– Чакай! Чакай! – миролюбиво произнес Ангел, вступаясь за меня. – Серый-то при чем?

– А ты… Если Кукушкин, а не какой-нибудь Егоров, – огрызнулся Бесик, поворачиваясь к Ангелу, – то говори, как все! А не чавкай! Чего ты сбиваешь своим чавканьем!

Ангел пожал плечами и тихо улыбнулся:

– Это не я… Я хотел лишь сказать «подожди», а получилось «чакай»… Но почему, скажи, Серый должен знать, Кукушкины мы с тобой или нет? Он и про себя толком ничего не знает… Потому и принес документы к нам… Правда, Серый?

– А почему к нам? Зачем нам документы?

– Вот я и говорю! – воскликнул Корешок. – Зачем тетка принесла эти документы? Без них жили, без них проживем!

– Тетка-то хорошая, – вздохнул Мотя.

– А наговняла, как плохая! – наступал Бесик.

– Она деньги принесла, что отец оставил.

– Значит, отец виноват!

– Виноват, что деньги оставил… Ну, ты даешь!

– А может, он и не отец вовсе!

– А кто?

– Сказано же: враг народов… Наворовал и ту-ту!

– А много он оставил?

Все испытующе посмотрели на меня.

А у меня язык не поворачивался назвать им сумму.

– Ну, сколько?

– Там написано, – сказал я.

Открыли книжку, и все Кукушата разом уставились на цифру, проставленную чернилами в верхнем левом углу. Но с ними случилось то же, что раньше со мной: сразу это понять было нельзя. Все разглядывали палочку с нулями и молча сопели.

– Серый! Серый! – крикнул Хвостик, продираясь ко мне. – А мне покажешь? Я тоже хочу видеть!

Я взял книжку и сунул ее Хвостику.

– Сколько здесь? – спросил невинно. Но я знал, что делаю. Хвостику-то ничего не стоило это произнести. И все уставились на Хвостика, ожидая.

– Сто, – сказал он сразу.

– Сто рублей?

– Ого! Гуляма! – воскликнул Ангел.

– Гуляем! – передразнил его Бесик.

– Десять пирожков с картошкой! – ахнул Сверчок.

– А я бы мешок махры купил, – мечтательно произнес Шахтер. – Во накурился бы… Из задницы бы дым пошел!

– А я бы калоши купил, – вздохнул Корешок.

А Сандра промычала протяжней обычного: она тоже знала, куда истратить такие деньги.

Один Мотя не восторгался. Я это сразу заметил. Он раньше других догадался, что на самом деле означает эта цифра. А догадавшись, уже не суетился и не мечтал. Переживать можно из-за червонца, скажем, или сотни. А когда денег столько, что невозможно вслух произнести, то и волноваться уже незачем. Это все равно что кому-то из Кукушат подарили бы для утоления голода элеватор с хлебом! А на хрена ему элеватор: как нищему дворец! Ему кусман хлебца дай, он будет счастлив, а уж предел мечтаний – бухарик!