стихи
А за стеною, маясь без опохмела, Пьяный сосед заводит с утра концерт. Господи, две тыщи лет пролетело! Где же твой, Боже, как говорят, концепт? После газеты хочется вымыть руки. После попсы — схватиться за автомат. Стоило ли за это идти на муки Тебе в Иудее две тысячи лет назад? «Ежели Бога нет, — кричал Карамазов брату, — То всё дозволено! Всем и на всё на-пле…» Скучно читать про библейские муки ада Тем, кто испытал его на земле. Что же Ты натворил, Всеведущий и Всевышний, Видишь, эта толпа гогочет, цепями звеня? Что нам Твоё Рождество, Ты без надобности, Ты лишний — Третьего года, третьего месяца, третьего дня. Читаю с большим удовольствием! Всё понятно, всё на русском языке! Но, мне кажется, что автору надо убегать от Маяковского.
22.10.2009 18:27:51 — Владимир Владимирович Нифонтов пишет:
Лица поэтов нашего столетия…
весьма выразительны и таят на себе следы мучительных потуг при высасывании лирических образов из мизинца. А от этого жизнеутвердающего в их стихах дейсвительно не так много, как того хотелось бы. (Это как бы в ответ на предыдущий комментарий). А что касается нытья в поэзии… так общеизвестно, что поэты стонут не только от удовольсвия и жалости ради, но и забавы для. Хотя чем в большей степени муза поэта игнорирует, тем менее всего стоит говорить ему об этом. Сам же он никогда не догадается, насколько велик. Слава нашим великим современникам! Спасибо за духовное просветление. Обязательно пишите еще!
22.10.2009 13:40:47 — Алексей Фёдорович Буряк пишет:
На подборку стихов Людмилы Некрасовской и других авторов
Вы все ждёте восторженных отзывов о своих творениях! Напиши нечто восторженное и ты сразу свой, самый ценный из всех почитателей!! Совсем не трудно выразить восхищение любым стихам, и, чтобы засветиться, и стать своим так многие и делают … Но для меня ПОЭЗИЯ — это когда хочется читать и перечитывать, запоминать и повторять… и радоваться тому, что прочитал… Но, вот я несколько раз заставил себя прочитать предлагаемые РЕДАКЦИЕЙ творения и, как не странно, восторга и восхищения в душе не было нисколько, а тяжёлое чувство осталось… И на это я напишу тоже совсем не ПОЭЗИЮ, и возможно даже не стихи, — я это вот только что и сочинил: «ГЛАВЕНСТВУЕТ» /Всё нытьё, и нытьё, и нытьё…/ Всё про то, что всё хуже и хуже…/ Жизнь людей — это есть бытиё,/ И желанье чувствовать глубже./ Но нытьё здесь причём? Почему/ Жалоб много и мало просвета?/ И стремленье весь век не к тому,/ Что не даст никогда нам ответа…/ Всё смешалось. Опять бытиё/ Здесь главенствовать стало привычно./ И печаль, и унынье, нытьё, — / Всё, что многим давно безразлично./ — -- -- — И в подтверждения того, что мир охвачен безразличием, мне на моё послание, на электронную почту никто не ответит… Именно из-за безразличия, отсутствия любопытства, и, возможно, привычной лени… Извините, если я где-то и перебрал с критикой ваших шедевров… Но писалось мной это от души… С уважением, Алексей Буряк, Днепропетровск [email protected]
«Досмотреть, дослышать, узнать…»
Литература
«Досмотреть, дослышать, узнать…»
ЮБИЛЯЦИЯ
Перечитывая Елену Ржевскую
Андрей ТУРКОВ
«…Война её подбросила так высоко, — сказано об эпизодическом персонаже одной её повести, — что из этой выси прежняя жизнь… казалась ей глухой и серой».
Почему эти слова вспоминаются, когда думаешь о судьбе самой писательницы? Ведь, казалось бы, никакого отношения не имеют они к ней, выросшей в столице и перед войной учившейся в легендарном ИФЛИ — Институте философии, литературы и истории, шумном диковинном «улье», откуда вылетел целый рой талантливых учёных и поэтов.
Впрочем, иной знакомый с её творчеством читатель смекнёт:
— А, вы, конечно, имеете в виду, что победной весной сорок пятого в Берлине скромную военную переводчицу, как она напишет позже, «судьба наделила участием в исторически значимых событиях» — в поисках Гитлера и кропотливой работе по установлению, что обгорелое тело, обнаруженное в саду имперской канцелярии, это действительно труп самоубийцы-фюрера!
Однако читатель-дока ошибётся: как и впрямь ни драгоценно всё рассказанное Ржевской в книге «Берлин, май 1945», мне в её прозе ещё дороже другое. В рассказе «Вечерний разговор» говорится: «Если б не было за спиной долгого фронтового пути к рейхсканцелярии Гитлера, я чувствовала бы себя обделённой. Штурм Берлина, поверженный Берлин — всё это нельзя воспринять вне контекста всей войны, всего, что нами пережито».
Сам псевдоним писательницы избран ею в память о наиболее узловых, рубежных для неё событиях на этом пути — битве за Ржев, многомесячной дороге к нему — во всех её ипостасях. И бесконечных долгих «до тоски», по слову поэта, боях местного значения, и поисках разведчиков, как значилось в тогдашних сводках, и простых буднях, где фронтовая дорога представала во всей своей ежедневной тягостной реальности — месящей болотную глину, «ожесточённой, матерящейся, буксующей…».
Ржев для писательницы — и «неизжитая», «непроходящая боль», «ненастье войны», и в то же время подлинная в ы с ь человеческой стойкости, героизма, самоотверженности, проявленных в самых тяжких условиях и часто в формах, которые ошеломительно далеки от стереотипных представлений и писаний о войне.
Она показана Ржевской во всей своей горькой, кровоточащей, негромогласной правде: «Скрытые чёрным небом, изредка подсвеченные вражеской осветительной ракетой, солдаты брели в промозглую, неуютную ночь навстречу утреннему бою».
Или ещё резче и больнее: «Он сидел на пеньке ссутуленно, в обнимку с винтовкой, измотан вконец.
— Кончай ночевать, — бросил ему, поднимаясь, товарищ.
И поплелись на передовую (курсив мой. — А.Т.).»
Дни там «длинные, как солдатская обмотка» (ох, это, кажется, неведомое «племени младому» сущее наказание наше!), и в них «всё рядом»: «траншея, глухое выжидание, обросшие лица, острые запавшие глаза» «горстки замёрзших бойцов» и «совсем поблизости», километрах в четырёх, — «второй эшелон» (так назван цикл рассказов писательницы), где планируют операции, снаряжают разведчиков за «языком», иной раз целыми днями пишут «похоронки», допрашивают пленных с их чужим, но вдруг порой открывающимся с какой-то иной, человеческой стороны миром…
А ещё словно, как пишет Ржевская, «кочующая с нами изба» (в одной деревне, другой… десятой… сотой…) — «малая единица неистребимого, вечного бытия», народной жизни, впервые по-настоящему открывающейся вчерашней студентке и навсегда покорившей её своим богатством, разнообразием, а порой подлинной душевной высью встреченных людей.
Сказанное Ржевской об этих женщинах, матерях, солдатках, вдовах проникнуто любовью и состраданием. «Сеять надо, нету ни коней, ничего. Бабы одне. По пять человек в борону», — вспоминают десятки лет спустя её старые знакомые, и у неё сжимается сердце от их слов, от этой «снисходительности» к своей злой судьбе: «Ну теперь жистъ стала. Особливо у кого мужчины есть немножко» (как у «счастливицы» Луши, дождавшейся своего «мyжичишки, мелкого роста, со скудным лицом»).
Когда в последние годы постоянно поминают насилия, которым подверглось население Германии от наших солдат, к месту привести услышанное Ржевской от одной совестливой немки: «Если советские люди отомстили бы нам за всё, что мы сделали, от нас ничего не осталось бы».
Или такой эпизод из повести «Февраль — кривые дороги»: хозяйка одной избы долго разглядывала красавца пленного, потом «вынесла свою миску с остывшей давно пшённой кашей, поставила на стол и пододвинула миску немцу:
— Ты вон на, поешь, — и, скомкав горсткой губы, заплакала: «Мне его мать жалко. Она его родила, выхаживала, вырастила такого королевича, в свет отправила. Людям и себе на мученье».
Даже этот стойкий «ариец», который, по убеждению Ржевской, «прежде, до плена… просто не заметил бы, что эта старуха — живой человек», был совершенно ошеломлён и потом постоянно вспоминал «старую матку».
Не в силах смириться с тем, что многое подобное остаётся неизвестным, что столько ещё «канувших людей, забытых судеб», писательница продолжает пристальнейшим образом вглядываться в багровую даль пережитого и вновь и вновь возвращается на, казалось бы, уже досконально изученный ею «перекрёсток войны, перекрёсток истории». Так, повесть «Ворошённый жар» рассказывает о героях ржевского подполья, с которыми автор опять встретилась десятки лет спустя, с кем постоянно переписывалась, в чьи лица и судьбы заново вглядывалась, чтобы «досмотреть, дослышать, узнать то, чего тогда… не смогла, не успела».