Читать интересную книгу Старые мастера - Эжен Фромантен

Христос озарен светом; он как бы в узком снопе, в котором сосредоточены все лучи, рассеянные по картине. В пластическом отношении фигура Христа здесь менее ценна, чем в «Снятии с креста». Итальянский художник, несомненно, исправил бы тут стиль, готик захотел бы подчеркнуть выступающие кости, напряжение мышц и яснее обозначить сочленения, а всю фигуру сделать более худощавой или хотя бы более тонкой. Рубенс, как известно, предпочитал пышущие здоровьем формы, что объяснялось его манерой чувствовать и еще больше его манерой писать; иначе он был бы вынужден изменить большую часть своих приемов. Но в общем фигура Христа неоценима. Никто, кроме Рубенса, не смог бы задумать ее такой, как она нарисована, поместить на том месте, которое она занимает, и наделить ее высокими живописными достоинствами. Касаясь прекрасной головы Христа, вдохновенной и страдающей, мужественной и нежной, с волосами, прилипшими к вискам, и выступившими на лбу капельками пота, головы с ее скорбным выражением, с ее глазами, отражающими небесное сияние, с ее экстазом, — спросим, кто из мастеров даже лучшей эпохи итальянской живописи не был бы искренне поражен здесь силой экспрессии, достигшей своей кульминации? Кто из них не признал бы в ней абсолютно нового идеала драматического искусства?

В эти дни творческой лихорадки и проясненного зрения чистое чувство привело Рубенса к предельной для него черте. Впоследствии он почувствует себя еще менее связанным и развернется еще больше. Благодаря гибкой и совершенно свободной манере письма он приобретет большую последовательность и, главное, больший размах во всех частях своей работы: внешнем и внутреннем рисунке, колорите, фактуре. Он не будет так настойчиво фиксировать контуры там, где они должны стушеваться, и так резко обозначать тени, где они должны рассеиваться. Он приобретет гибкость, какой здесь еще нет, найдет более искусные выражения, более патетический и индивидуальный язык. Но задумает ли он что-нибудь более энергичное и ясное, чем вдохновенная диагональ, делящая композицию надвое и заставляющая сначала сомневаться в устойчивости последней, а затем выпрямляющая ее и возносящая ввысь сильным, решительным взмахом, подобным полету высокой идеи? Найдет ли он что-либо лучшее, чем эти мрачные скалы, потухшее небо и большая белая фигура, сияющая на фоне мрака, неподвижная и в то же время одушевленная, которую непреодолимая сила бросила наискось холста, с пригвожденными руками, милосердно простертыми над слепым, невежественным и злым миром?

Тот, кто сомневается в могуществе удачно проведенной линии, в драматическом значении композиционного узора и общего эффекта, тот, кому недостает примеров, свидетельствующих о моральной красоте живописной концепции, тот отрешится от всяких сомнений, увидев это полотно.

Этой оригинальной и мужественной картиной молодой художник, бывший в отсутствии с 1600 года, возвестил о своем возвращении из Италии. Теперь все узнали, что он приобрел за время своих путешествий, узнали характер и род его занятий, а более всего тот гуманный дух, которым была проникнута его живопись. Никто не сомневался в ожидающей его судьбе: ни те, кого поразила его живопись как откровение, ни те, кого она возмутила как скандал, чьи теории она ниспровергла и кто нападал на нее, ни те, кого она убедила и увлекла. С этого дня имя Рубенса становится священным. И теперь еще произведение, которым он дебютировал, кажется почти столь же совершенным и решающим, как это казалось его современникам. В нем чувствуется что-то особенное, какая-то широта дыхания, редко встречающаяся в других произведениях Рубенса. Энтузиаст назвал бы его возвышенным, и он поступил бы правильно, если бы уточнил, что следует понимать под этим словом. Я уже говорил вам в главах о Брюсселе и Мехелене о различных дарованиях этого импровизатора широкого размаха, вдохновение которого есть своего рода экзальтированный здравый смысл. Я говорил об ослепительности его палитры, о сиянии его пронизанных светом идей; говорил об убеждающей силе его таланта, об ораторской ясности, о склонности к апофеозам, уносящим его ввысь, о пламенности его духа, которая рискует обернуться напыщенностью. Все это приводит нас к еще более полному определению Рубенса, которое я и выражаю сейчас, и оно все объяснит. Рубенс — лирик, самый лирический из всех живописцев. Быстрота его воображения, интенсивность стиля, звучный, нарастающий ритм, размах этого ритма, его, так сказать, вертикальный взлет: назовите все это лиризмом — и вы будете недалеко от истины.

В числе литературных жанров есть жанр героический, обычно называемый одой. Как известно, это наиболее гибкая и сверкающая форма из всех разнообразных форм стихотворного языка. Никакой порыв, никакое богатство слога не кажутся здесь чрезмерными в восходящем движении строф, никакой избыток света не будет неуместным на их вершине. Я мог бы назвать вам такую картину Рубенса, озаренную светом, задуманную, выполненную и проскандированную, как лучшие отрывки в пиндаровском стиле. «Воздвижение креста» послужило бы мне первым примером, примером тем более разительным, что здесь все гармонично и сюжет достоин быть выраженным таким образом. Не рискуя перемудрить, скажу, что эта пламенная страница вся написана в риторическом стиле, именуемом возвышенным, начиная от стремительных линий, ее пронизывающих, от идеи, которая с подъемом к вершине становится все ярче, и вплоть до изумительно выполненной головы Христа, являющейся, по крайней мере, с точки зрения идейного содержания, кульминационной и самой выразительной нотой поэмы, иными словами, ее верховной строфой.

Рубенс в Антверпенском музее

Едва вы входите в первый зал Антверпенского музея, вас уже встречает Рубенс: справа — огромное полотно «Поклонение волхвов», написанное со свойственным художнику мастерством и быстротой, как говорят, в тринадцать дней, около 1624 года, то есть в лучший, средний период его жизни; налево — не менее знаменитая грандиозная картина крестных мучений, называемая «Удар копьем». Затем вы бросаете беглый взгляд в зал напротив, направо и налево, и уже издали замечаете этот единственный в своем роде, сильный, пленительный, сочный и теплый мазок — Рубенс и снова Рубенс. С каталогом в руке начинаете вы осмотр. Всем ли вы восхищаетесь? Не всегда. Остаетесь холодны? Почти никогда.

Воспроизвожу свои заметки. «Поклонение волхвов» — четвертая после Парижа версия той же темы, на этот раз со значительными изменениями. Здесь мы не видим такой тщательности исполнения, как в брюссельской картине, такой законченности, как в мехеленской, но в ней чувствуется больше дерзновения, широты, размаха, уверенности, редко проявлявшихся им в такой же степени в других спокойных его произведениях. Это поистине подвиг, тем более удивительный, что картина исполнена с быстротой импровизации. Ни одного пробела, ни одной резкой черты. Широко проложенный светлый полутон без ярких световых пятен окутывает прислонившиеся друг к другу фигуры, не заглушая в то же время их красок и порождая множество редчайших валеров, мгновенно найденных и, тем не менее, жизненно верных, самых утонченных и, тем не менее, самых отчетливых.

Наряду с уродливыми типами картина изобилует и безупречно правильными лицами. Африканский волхв со своим квадратным лицом, толстыми губами, красноватой кожей, странно горящими большими глазами и тучным телом, затянутым в шубу с рукавами цвета синих павлиньих перьев, представляет собой совершенно необыкновенную фигуру, которой рукоплескали бы, наверное, и Тинторетто, и Тициан, и Веронезе. Налево в торжественной позе вырисовываются два колоссальных всадника весьма своеобразного англо-фламандского стиля. По своим краскам это самая редкостная часть картины в своей приглушенной гармонии черного, зеленовато-голубого, коричневого и белого. Прибавьте сюда силуэты нубийских погонщиков верблюдов, второстепенных персонажей, людей в касках, негров — все они в самых обильных, самых прозрачных и самых естественных рефлексах. Колеблющаяся на балках паутина, а совсем внизу голова быка — беглый набросок, сделанный несколькими мазками асфальта и не имеющий большого значения, напоминает беглый росчерк пера. Дитя прелестно; это одно из лучших чисто живописных созданий Рубенса, последнее слово его понимания колорита и его технического мастерства, когда видение его было ясным и мгновенным, когда рука его водила кистью быстро и тщательно и когда он писал без особого труда. Эта картина — триумф вдохновения, знания, уверенности в себе самом.

«Удар копьем» — картина несвязная, с большими пустотами, резкостями, с огромными, несколько произвольными пятнами красок, прекрасными сами по себе, но сомнительными в своих сочетаниях. Два больших красных пятна слишком самостоятельны, плохо поддержаны, поражают своим диссонансом. Богоматерь очень хороша, хотя ее жест и не нов, Христос незначителен, апостол Иоанн очень уродлив — либо сильно попорчен, либо переписан. Как это часто наблюдается у Рубенса и у других мастеров, склонных к живописности и страстным порывам, лучшие места картины — те, которыми воображение захвачено случайно. Такова голова богоматери, таковы два разбойника, корчащиеся на крестах. Удачнее всех, пожалуй, солдат в шлеме и черных доспехах; он спускается с лестницы, приставленной к кресту злого разбойника, и оборачивается, подняв голову. Сочетание лошадей, серой и гнедой, четко выделяющихся на фоне неба, великолепно. И все же мне кажется, что, несмотря на отдельные места высокого достоинства, несмотря на пламенный темперамент и чувствующуюся повсюду руку мастера, произведение это лишено цельности, словно оно было задумано как отдельные фрагменты. Но сами по себе, взятые порознь, эти куски смогли бы дать представление о лучших страницах творчества Рубенса.