Читать интересную книгу Заблуждение велосипеда - Ксения Драгунская

Однажды в выходной день подвыпившая компания гуляющих с фабрики или из деревни, увидав шлагбаум со сторожем и надписью «Тихо! Писатели работают», сказала мрачно:

— Ничего, американцы придуть — они вас всех разбомблять…

Туфелька, сандалька, подвешена к шлагбауму, а шлагбаум поднят, и туфелька висит высоко-высоко, под шлагбаумом прыгает на одной ноге рыжая девочка в джинсах клеш и, стараясь не заплакать, просит опустить шлагбаум, достать, снять, отдать ей туфельку, а мальчишки смеются, и доброй дежурной шлагбаумщицы Тани как назло почему-то сегодня нет…

Все мальчишки — дураки.

Появляется чья-то грузинская бабушка, армянская родственница, подруга двоюродной тети из Баку, пахнущая жареным луком и специями, толстая, добрая и совестливая («мне бы такую бабушку!» — не думаю, а чувствую я), с золотыми зубами, в темной юбке, косынка с золотой ниткой на голове, тяжело ступает, говорит с акцентом. Велит отдать туфельку немедленно и впредь никогда не обижать эту девочку, ведь она — сирота.

Сирота???

Ха-ха-ха, ничего себе — сирота! Это вот она — сирота? Ну ничего, нормально! Сирота — это только до революции или там после войны, а у этой есть мама и брат, и вообще — она в джинсах! В вышитых джинсах клеш! Разве бывают сироты в джинсах? У нее велосипед заграничный, с белыми колесами. Белые шины!

И жвачки навалом.

Сирота, сирота, мучит кошку без хвоста!

Вранье, Сирота обожает кошек, никогда их не мучит, и это самое начало вранья про Сироту, вранья и непонимания, которые будут гнаться за ней всегда, и никому ничего не объяснишь, все равно никто не поверит.

Может, потому что «сирота» и «клевета» — в рифму?

Но туфельку все-таки отвязывают, бросают в сторону Сироты.

«Вай, вах, ваймэ, стидно, стидно…»

Чужая добрая старушка уходит.

Сирота ждет маму, с утра тусуясь у шлагбаума на въезде в поселок, или стоя у калитки, или сидя на кривой березе у обочины. Вот сейчас, вот-вот из-за поворота покажется такси, и мама будет пахнуть духами из флакончика в черно-белую клеточку, автомобилем и далеким прогретым летним городом, где у нее все время работа и очень важные дела. Привезет клубнику и «Пионерскую правду», пообещает сходить завтра в лес, в дальний лес, за грибами и ягодами. Завтра в лес, только обязательно, только непременно, а сегодня вечером она уйдет в гости к Нагибиным и может взять Сироту с собой, если, конечно, та будет себя хорошо вести, как хорошая большая девочка.

Число отдал туфельку, отвязал от шлагбаума, кинул мне под ноги и с тех пор дразнил меня Сиротой.

Речка не дразнила, она просто догадывалась, что я — Сирота. Слово вслух произнесла добрая кавказская старушка. Вот так оно все и получилось. Туфелька была великовата, «на вырост», мне все всегда было или мало, или великовато, вот туфелька и соскочила с ноги…

…

МЕРОПРИЯТИЯ ПО ОЧИСТКЕ СОВЕСТИ

ТРЕТЬЕ

Сирота то и дело думает про Число, дразнителя и издевателя, даже разворачивает карту Нью-Йорка, вот как у нее все серьезно, вот до чего дружба может довести, и через несколько дней, поутру, Сирота идет к Зое Константиновне, на «хитрую дачу», по дороге стараясь придать своему лицу дружелюбное выражение.

На веранде она обнаруживает беременную старушку.

Фро Опфер! Западная немка, подруга Зои Константиновны, большая любительница русской природы и социализма. Раньше она приезжала каждое лето, дышать воздухом, изучать язык Ленина и Дзержинского и ругать джунгли капитализма. Спрашивается, почему она еще тогда, в далекие годы, когда была помоложе, не сиганула храбро через Берлинскую стену на справедливый социалистический Восток?

Зато теперь они ругают джунгли капитализма вместе с Зоей Константиновной, теперь и та владеет вопросом не понаслышке.

— Сколько лет, сколько зим! — щеголяет русским старушка фро. — Раздобрела, да и волосы потемнели…

Неужели? Мечта сбывается?

Волосы… Рыжие, огненные волосы при черных бровях и ресницах. Всякие тетеньки норовили потрогать. «Это вы ей хной укрепляете?»

И вот эти рыжие волосы, предмет недоверия, зависти и страданий, очень густые и очень тонкие, все время сбивались в колтуны. Их приходилось распутывать, разбирать. Долго, скучно и больно.

Очень хотелось стать как все. С серенькими волосиками, которые брат называл «цвета Леночки».

Волосы цвета Леночки, светлые бровки, и чтобы никто не лез.

Сирота никак не может взять себя в руки и перестать смотреть на беременный живот старушки.

— Да, дорогая моя, да, — кивает фро Опфер. — Только теперь, выйдя на пенсию, я имею время и деньги, чтобы завести ребенка. В молодости, в нашей стране, при капитализме, я, одинокая мелкая служащая, не могла себе этого позволить. Но теперь, здесь, прекрасные русские врачи сделали невозможное, и скоро у меня будет мой маленький Тобиасик.

И череп Дашенька смотрит с буфета на счастливую и смущенную старушку.

— А Зои нет. Она повезла Бориса Генриховича на процедуры. Ты знакома с Борисом Генриховичем? Это, кхм-кхм, друг Зои. Прекрасный человек…

— Передайте, пожалуйста, Зое Константиновне… Пожалуйста, скажите ей…

(Что Костик скоро умрет на чужбине, и есть некоторая вероятность, что от этого и ей станет немножко не по себе? Что она сволочь и монстр? Или из ума выжила? Или она пятьсот лет жить собирается, или она партбилетом на том свете махать будет?..)

— А впрочем, не надо. Это лучше лично.

Костику не давал покоя мой велосипед…

В конце концов, велосипед у меня появился. Да какой! Бело-синий, с кожаным седлом и большими колесами с белыми, с белыми шинами. Назывался — «Фаворит».

Возвращаюсь домой из школы, грустя, что уже весна, а у меня все нет и нет велосипеда, и значит, скоро наступит мое еще одно бесколесное лето, а в гостях у мамы, на кухне, сидит Наташа Зимянина, младшая подруга мамы, однокурсница моего брата по Университету.

Наташа беременная и заплаканная, тогда она переживала свой несчастливый, катастрофический брак с Александром Филиппенко, в те годы — начинающим актером.

— А ты что куксишься? — сквозь слезы спрашивает Наташа. — Тоже беременная, что ли?

— Да она все про велосипед, — как обычно, называя меня в третьем лице, отвечает вместо меня мама.

— У меня есть велосипед, — сказала Наташа. — Пожалуйста, забирайте. Только он старый, мы его еще в Праге купили.

Папа Наташи был каким-то партийным начальством, одним из секретарей ЦК КПСС, а до этого работал послом в Чехословакии. Оттуда и «Фаворит». Он был старый, шестидесятых годов. Но еще, что называется, ого-го!..

И мы с «Фаворитом» носились по лужам, разрезая их и пуская волны, катались в парке, круто поворачивая и тормозя, ездили в лес по узкой тропинке, и «Фаворит» весело дзынькал, перепрыгивая через выступающие из коричневой земли корни деревьев; лягушата и мелкие пташки улепетывали от нас…

А на ночь «Фаворит» отправлялся спать в «чайный домик».

Если сидеть на кривой березе у обочины, то тебя не видно в листве, и, когда ты здороваешься с проходящими мимо, они пугаются и не сразу понимают, откуда «здрасьте». Вот идет, заметно прихрамывая, рослый, плотный человек с тяжелым брезентовым рюкзаком. Это Андрей Тоом, ему далеко еще идти, он живет в самом конце поселка, на Восточной, у Антокольских. Он внук поэта Павла Антокольского, сын его дочери Натальи, художницы, пожилой, полной близорукой женщины с детским прозвищем «Кипса».

— Здрасьте!

— А, Ксюша… — Он ничуть не пугается, приветливо смотрит слегка раскосыми серыми глазами. — Приходи к нам через час, пойдем с ребятами на речку.

— Приду, если отпустят.

Отпустили!!!

Мы приходим на песчаный пляж с сыновьями Андрея Денисом и Антоном и всякими «близлежащими» соседскими мальчишками.

Мучителей, привязавших туфельку к шлагбауму, тут нет.

— Ну что, ребятки, для начала берем лодку часа на два, на три, плаваем, а там посмотрим…

Когда он сказал «берем лодку», от радости я просто онемела. До сих пор помню чувство даже не радости, а настоящего счастья. Лодка! Кататься на лодке по нашей речке! Об этом я и мечтать не могла. С чужими меня не отпускали, боялись, что если начнем тонуть, то эти чужие спасут своих детей, а я утону. (Логика — не перешибешь. И представления о людях тоже хорошие.) А никого своего, с кем можно было бы поплыть на лодке, у меня не было. Брат занят, курит и работает, работает и курит, стучит на машинке, он одновременно и филолог-классик, и сценарист…

И вот мы плыли, плыли, плыли на лодке и играли в какие-то хорошие игры на эрудицию и сообразительность, притом проигравших не было, у Андрея как-то само собой получалось, что все очень умные и сообразительные. Потом закапризничал маленький Антон, поссорился со своим папой, долго плакал, но Андрей не обращал на него внимания. Когда мы вернулись на песчаный пляж, он все продолжал ныть, и Андрей спросил: