Читать интересную книгу Жизнь не здесь - Милан Кундера

А потом он повалил старую женщину на снег и долго катался на ней, хотя понимал, что его игра слишком затянулась, что платье у белокурой девушки тонкое, что мороз хватает ее за икры и колени и подбирается к бедрам и гладит ее все выше и выше, до самого лона и живота. Наконец они поднялись, и старая женщина повела его в один из домиков, в свою комнату.

Окно комнаты на первом этаже было лишь в метре над снежной поляной, и Ксавер видел белокурую в нескольких шагах от себя, смотревшую на него в окно; он не хотел расставаться с девушкой, чей образ заполнял его всего, и потому включил лампу (старая женщина похотливо посмеялась над тем, что ему нужен свет), взял женщину за руку, подошел с ней к окну и у окна стал обнимать ее и задирать кверху мохнатый пуловер (теплый пуловер для старческого тела), но при этом думал о девушке, которая, верно, совсем окоченела, окоченела настолько, что уже не ощущала своего тела и была лишь одной душой, печальной и больной душой, дрожавшей в заледенелом теле, уже ничего не ощущавшем, утратившем способность осязания и ставшем не чем иным, как мертвой оболочкой для трепещущей души, столь любимой Ксавером, ах, столь бесконечно любимой.

Кому под силу вынести столь бесконечную любовь! Ксавер чувствовал, как слабеют его руки, как они не могут приподнять тяжелый мохнатый пуловер всего лишь для того, чтобы обнажить грудь старухи. Ощутив вялость во всем теле, он сел на кровать. Трудно описать, как было ему хорошо, как он был доволен и счастлив. Когда человек очень счастлив, на него, как награда, нисходит сон. Ксавер, улыбаясь, погрузился в глубокий сон, в прекрасную сладостную ночь, в которой светили два заледенелых глаза, две окоченевшие луны…

9

Ксавер проживает не одну-единственную жизнь, что тянется от рождения до смерти, как длинная грязная нить; он не проживает свою жизнь, а проводит ее во сне; в этой жизни-сне он переносится из одного сна в другой; он видит сон, во сне засыпает, и снится ему другой сон, так что его сон подобен шкатулке, в которую вложена другая шкатулка, а в нее еще одна и еще.

Например: сейчас он спит одновременно в доме у Карлова моста и в домике в горах; эти два сна звучат как две долго удерживаемые на органе ноты; и к этим двум нотам присоединяется третья.

Он стоит и осматривается. Улица пустынна, лишь там-сям мелькает тень и тотчас исчезает за углом или в воротах. Он тоже не хочет быть замеченным; идет боковыми, окраинными улицами и с другой стороны города слышит звуки стрельбы.

Наконец, войдя в один дом, по лестнице спускается вниз; в подвале несколько дверей; он отыскивает нужную дверь и стучит; сперва три раза, затем, помедлив, один раз и, снова помедлив, еще три раза.

10

Дверь открылась, и молодой человек в рабочей спецовке пригласил его войти. Они прошли несколько комнат, заваленных всяким хламом, платьями на вешалках, ружьями, стоявшими по углам, а потом длинным коридором (он вывел их далеко за пределы дома) в маленький подземный зал, где сидело примерно двадцать пять человек.

Он занял свободный стул и оглядел присутствующих; знал лишь немногих. Во главе стола сидело трое мужчин; один из них, в кепке на голове, говорил; говорил о близкой и секретной дате, когда все решится; в этот день, согласно плану, все должно быть обеспечено: листовки, газеты, радио, почта, телеграф, оружие. Он спрашивал некоторых мужчин, выполнены ли порученные им задания ради успеха этой даты. Повернувшись к Ксаверу, спросил его, принес ли он список.

Настала ужасная минута. Для надежной конспирации Ксавер продублировал список на последней странице своей тетради по чешскому. Эта тетрадь со всеми другими тетрадями и учебниками была у него в портфеле. Но где портфель? С собой его нет!

Мужчина в кепке повторил вопрос.

Бог ты мой, где же портфель? Ксавер лихорадочно стал думать, и вскоре из глубин памяти всплыло неясное и неуловимое воспоминание, сладкое дуновение счастья; он хотел удержать это воспоминание, но времени не оставалось: все, повернувшись к нему, ждали его ответа. Ему пришлось признать, что списка у него нет.

Лица мужчин, к которым он пришел как товарищ к товарищам, сделались строгими, и человек в кепке ледяным голосом заявил, что, если список попадет во вражьи руки, дата, на которую они возлагали все надежды, будет загублена и останется простой датой, как все прочие: пустой и мертвой.

Но прежде чем Ксавер решился что-либо сказать, позади председательского стола открылась дверь, в ней появился человек и свистнул. Все знали, что это сигнал тревоги; мужчина в кепке еще не успел отдать приказ, как заговорил Ксавер. «Позвольте мне идти первым», — сказал Ксавер, зная, что дорога, которая ждет его теперь, опасна и тот, кто пойдет первым, рискует жизнью.

Ксавер знал, что забыл список и что должен смыть свою вину. Но не только чувство вины толкало его подвергнуть себя опасности. Ему претило ничтожество, что делает из жизни полужизнь, а из людей — полулюдей. Он хотел положить свою жизнь на весы, на другой чаше которых — смерть. Он хотел, чтобы каждый его поступок, каждый час и даже секунда могли измеряться наивысшим критерием, каким является смерть. Поэтому он хотел идти во главе колонны, идти по канату над пропастью, с ореолом пуль вокруг головы и, возвысившись так в глазах всех, стать беспредельным, как беспредельна смерть…

Мужчина в кепке окинул его холодным, строгим взглядом, в котором блеснул свет понимания. «Ну что ж, иди!» — сказал он ему.

11

Он протиснулся в железную дверь и очутился в узком дворе. Было темно, вдали раздавалась стрельба, и, подняв взгляд, он увидел над крышами блуждающие световые полосы прожекторов. Узкая железная лестница напротив него вела на крышу шестиэтажного дома. Он подскочил к ней и быстро взобрался наверх. Остальные, выбежав за ним на двор, прижимались к стенам. Ждали, когда он окажется на крыше и подаст им сигнал, что путь свободен.

Потом все ползком, настороженно двинулись по крышам, и Ксавер все время был впереди; подвергая себя опасности, он оберегал остальных. Шел осмотрительно, шел мягко, шел как хищник, и глаза его прозревали тьму. В одном месте он остановился и подозвал мужчину в кепке, чтобы показать ему, как внизу, глубоко под ними, сбегаются черные люди с короткими обрезами наперевес и пытливо осматриваются вокруг. «Веди нас дальше», — сказал мужчина Ксаверу.

И Ксавер шел, перескакивая с крыши на крышу, спускаясь по коротким железным лестницам, прячась за дымовые трубы и увертываясь от назойливых прожекторов, что поминутно ощупывали дома, края крыш и каньоны улиц.

Это был прекрасный путь притихших мужчин, обращенных в стаю птиц, что сверху облетают затаившегося врага и на крыльях крыш опускаются на другую сторону города, где уже нет ловушек. Это был прекрасный долгий путь, но путь столь долгий, что Ксавера начала одолевать усталость; та усталость, что мутит разум и забивает мысль галлюцинациями; ему казалось, что он слышит звуки похоронного марша, знаменитого похоронного марша Шопена, который духовые оркестры исполняют на кладбищах.

Не замедляя шага, он что есть мочи силился напрячь свой разум и отогнать зловещие галлюцинации. Тщетно; музыка все время доносилась до него, словно хотела напророчить ему близкую кончину, словно хотела к этой минуте борьбы пришпилить черную вуаль грядущей смерти.

Почему он так сопротивлялся своим галлюцинациям? Разве он не мечтал о величии смерти, что сделала бы его путь по крышам незабвенным и бесконечным? Разве погребальная музыка, что доносилась до него как пророчество, не была самым замечательным аккомпанементом его отваги? Разве не прекрасно, что его борьба — похороны, а его похороны — борьба, что жизнь со смертью так восхитительно обручены здесь?

Нет, не смерти, пришедшей заявить о себе, ужасался Ксавер, а тому, что в эту минуту он не может положиться на собственный разум, что не способен (он, кто в ответе за безопасность своих собратьев!) уловить потаенные ловушки врагов, если уши его залеплены текучей меланхолией похоронного марша.

Но разве возможно, чтобы галлюцинация обрела такую реальную форму, что марш Шопена слышится со всеми ритмическими ошибками и фальшивой игрой тромбона?

12

Открыв глаза, он увидел комнату с одним облупленным шкафом и одной кроватью, на которой лежал. Он с радостью обнаружил, что спал одетым и, стало быть, не должен переодеваться; скользнул лишь в ботинки, брошенные под кровать.

Но откуда доносится эта грустная духовая музыка, что звучит совершенно реально?

Он подошел к окну. В нескольких шагах от него, посреди поляны, с которой уже почти сошел снег, спиной к нему стояла группка людей в черных одеждах. Они стояли осиротелые и печальные, печальные, как окружающий пейзаж; от белоснежного снега остались лишь грязные клочья и полосы на влажной земле.