Старушка посмотрела на Льва Алексеевича ласково. Он хотел было продолжить рассуждения о ненужности высокопарного слога, когда речь идет о простых вещах, но, поглядев на доброе лицо старушки, расхотел ей перечить. Он улыбнулся и сказал: «Вас бы, бабуля, на наше партийное собрание, поговорить о добрых делах».
— На собрание ваше я не пойду, а вот вам надо бы с нашим батюшкой поговорить.
— Собрание уже не наше. Выгнали меня из партии, а с батюшкой говорить мне не о чем.
В этот момент старушки как-то разом охнули и семеня поспешили ко входу. Навстречу им шел пожилой священник. Старушки одна за другой сделали земной поклон и сложили ладошки лодочкой одна на другую. Батюшка перекрестил их, кладя руку в сложенные ладошки. Старушки поцеловали благословляющую руку и повернулись в сторону Льва Алексеевича, делая ему малопонятные знаки. Он подошел к священнику, поздоровался и замер, не зная, что делать.
— А благословение почему не берете? — спросил священник, хитро посмотрев на незнакомца. — Звать- то как?
Лев Алексеевич представился. Батюшка взял левой рукой обе его руки и медленно перекрестил, проговорив: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!» Сначала он коснулся лба, потом живота и поочередно правого и левого плеча. Потом он положил правую руку на голову Льва Алексеевича и, слегка сдавив ее, произнес: «Вразуми, Господи, раба Твоего Льва, по- мози ему и спаси его!»
Лев Алексеевич хотел было пошутить насчет удержания его рук: дескать, нет нужды меня так крепко держать, не сбегу. Но вдруг почувствовал какую-то тяжесть в языке. Язык, что называется, не ворочался, словно отказывался проговорить возникшую в уме шутку. И тело как-то обмякло, да и в голове как-то затуманилось, будто стал проваливаться в сон.
Старушки что-то щебетали про его добровольную помощь. Подошла еще одна женщина из церковной лавки с какими-то бумагами. Батюшка что- то отвечал ей, не выпуская правой руки гостя из своей левой, а правой подписывал принесенные ему бумаги. А потом повел его, держа за руку, как маленького, через церковный двор. Они долго пили чай и беседовали. Лев Алексеевич рассказал ему о своей жизни, о том, что произошло после его демарша, о том, что его даже в грузчики теперь не берут, о проблемах с женой. Ей пришлось написать в обком заявление о том, что она не разделяет политические взгляды мужа, — иначе бы их выселили из коттеджа. Он не может простить ей ее невольного предательства, а она горюет из-за того, что он «из- за своего длинного языка и психованного характера» потерял работу. Теперь старые друзья обходят их стороной. А он в семье не находит понимания и поддержки. Батюшка слушал его внимательно, иногда задавая вопросы. Потом предложил ему уехать хотя бы на время из города. Предложил поработать у своего брата-священника на восстановлении храма.
![]()
Ему, как энергетику, работы много: и проект составить, и в качестве электрика может потрудиться, да еще и сторожем, чтобы постоянно при храме быть. А поживет в церковной ограде, походит на службы, потрудится на Господа, и Тот все устроит. И смысл жизни ему откроется, и истинная иерархия ценностей, и как жить дальше.
Лев Алексеевич согласился сразу же, будто всю жизнь мечтал о подобном предложении. Батюшка оказался прав, но не совсем. Еще до переезда в другой город после нескольких бесед со священником Лев Алексеевич обрел веру в Бога. Да такую твердую, что ему самому казалось, что никакого атеистического прошлого у него вовсе не было. «Ведь все так просто. Как же я до сих пор не видел этого?! И мои коллеги не видят очевидной работы Божией во всем. А еще инженеры! Есть машина — значит, есть тот, кто ее придумал, кто запустил ее в производство. А насколько мир совершеннее всех механизмов. Один человеческий организм — это же чудо! Миллиарды клеток, система пищеварения, обмена. А глаз человеческий! А печень, а почки! Искусственная почка — агрегат с целую комнату. А Господь в такой маленькой человеческой уложил всяких протоков и сосудов — сотни километров. Поди, сделай. Без капитального ремонта по сто лет служит. А весь человек! Робота за миллионы долларов делают, чтобы он совершал несколько функций. А тут безо всяких миллионов — с женой пообнимался, и такой совершенный механизм выходит. Он же еще и чувствует, и страдает, и музыку и стихи пишет. Нет, велик Господь, создавший нас! И никакая космическая пыль после всяких первовзрывов за миллиарды лет сама по себе ни во что кроме пыли не превратится. Это все равно, что вытряхнуть пыль из пылесоса и путем изменения температур ждать миллиард лет, когда из нее образуется все то, что создано на земле. Экие чудаки! Это же вера у них такая. Верят в НИЧТО! Ничто само собой организуется в прекрасный мир, наполненный красотой и сложнейшими организмами. Как можно верить в то, что есть создание без Создателя. Абсурд! И все как загипнотизированные верят в этот абсурд». Так рассуждал новообращенный. Пытался он об этом говорить с бывшими сослуживцами, но они шарахались от него, как от зачумленного. С ними теперь не то что о Боге, о рыбалке было невозможно поговорить. Никто его никуда не приглашал. Звонки прекратились. С ним теперь даже не всегда здоровались. А ведь без малого двадцать лет он был душой компании, в которую входило большинство товарищей по работе.
И вот он исчез из коттеджного поселка. Исчезновение его заметили. Почему-то решили, что он поехал в Москву жаловаться. Начальство, чтобы его упредить, отослало в министерство такую «телегу», что она могла бы раздавить кого угодно. Из этой кляузы следовало, что во всем свете не было более опасного врага советской власти. Случись это раньше, не при Брежневе, а при его предшественнике Хрущеве, Льву Алексеевичу не миновать бы посадки. Но из министерства никакого грома не прогремело, а пришла стандартная отписка, рекомендовавшая начальству поступать с преступником по своему — местному усмотрению. Вскоре узнали, что Лев Алексеевич подался в церковные сторожа. Все дружно решили, что он просто сошел с ума, и постарались поскорее о нем забыть. Но одно всесильное ведомство сделало оргвыводы. И на всех предприятиях области было велено усилить атеистическую работу. Это ни к чему не привело. А вот жены бывших сослуживцев Льва Алексеевича почему-то стали частенько захаживать к жене опального коллеги. Она довольно скоро успокоилась, перестала осуждать мужа и под воздействием бесед с батюшкой, устроившим судьбу ее благоверного, стала потихоньку ходить в храм.
У нее появились Евангелие, учебники по катехизации, молитвословы, церковные календари. Она дарила их своим соседкам. И, что самое удивительное, никто на нее не донес. Жены оказались намного порядочнее и мужественнее своих мужей. А потом и горбачевская вольница наступила. О Церкви заговорили с интересом и уважением. И те, кто несколько лет шарахались от Льва Алексеевича, старались залучить его в гости, как только он приезжал домой. Он не помнил обиды и рассказывал «как инженер инженерам» о том, как премудро Господь устроил мир. Говорил он просто, доходчиво и «со властию»: энергично, тоном, не допускавшим возражений. Да и возражений особых не было. То, что его сослуживцы восприняли как сумасшествие, теперь виделось мужественным жертвенным поступком, свидетельствующим о его правоте.
Но в карьере священника у отца Льва проблемы были серьезные. Его постоянно переводили с прихода на приход. Только он начнет ремонт церкви — его тут же за двести верст, в глухой угол. Начнет на новом месте наводить порядок, собирать приход — опять перевод. Это было делом уполномоченного. Священники были бесправны. Особенно, если органы произвели их в неблагонадежные. Они по всякому поводу, да и без повода, могли лишить священника так называемой регистрации — справки о разрешении совершать священнодействия. А без такой справки иерею делать нечего.
С приходом к власти Горбачева жизнь Церкви стала полегче. Но и не всякий архиерей, не говоря о рядовом священстве, верил в то, что дарованные послабления искренние и что их не отменят в любое время.
