Читать интересную книгу ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский - Евгения Иванова

А теперь такое удобство: считаясь с одним этим мнением, мы уже считаемся с теми тысячами и тысячами других, которые тускло глядят из газетных передовиц, уныло-либеральных статей. Как же не воспользоваться таким исключительным случаем?

II

Раньше всего реферат, конечно, известил нас, что национальности вообще-то говоря, нет, что она фикция нашего разума, что ходячие мнения — о французе, немце, греке — суть, собственно говоря, мнения о том или другом общественном классе у французов, у немцев у греков; или — об известной эпохе в жизни этих народов. Что — стало быть — говоря о национальности мы принимаем за абсолют нечто частичное и временное. Абсолютной же национальности мы представить себе не можем, как не можем представить себе абсолютного треугольника, а мысля треугольник, представляем косоугольный или прямоугольный — и так далее по установленному канону.

Далее мы, конечно, услышали то, что всегда говорится в подобных случаях: раса — не мерило национальности; религия — не мерило национальности; язык — не мерило национальности. С тем неизбежным выводом, что, значит, национальность — есть некоторое заблуждение ума человеческого, раз он — ум этот — никак не может подыскать к ней мерку, определить ей границы и привесить соответствующий ярлычок.

Почему все это так, было, конечно, разъяснено цитатами из разных хороших книжек, — после чего осталось одно: кликнуть призыв «от национального к общечеловеческому» — что реферат с успехом и сделал. Газетному репортеру, который на другой день напечатал отчет о этом реферате, — и такая постановка вопроса показалась недостаточно пошлой — почему он поспешил прибавить от себя:

— «Не проще ли сказать, что культура ведет человечество к полному космополитизму?»

Оно, действительно, проще…

III

Бороться с пошлостью труднее всего именно потому, что она страшно похожа на правду. Ведь как хотите, а это правда, что нет ни абсолютного немца, ни абсолютного грека и что когда я хочу определить нацию — я определяю либо какой-нибудь общественный класс ее, либо какую-нибудь эпоху. Все это правда, — но мало ли правды на свете. Важно, какую правду когда взять.

Представьте себе, что явится к вам господин и прочтет реферат на такую тему:

— Разделение органического мира на мир животный и растительный — фикция нашего ума. Ум наш не знает критерия для такого подразделения.

Попробуйте сделать признаком растительного царства его неподвижность. Но разве зооспоры папоротника, осциллярии, диатомеи — не суть произвольно движущиеся растения?

Попробуйте сделать признаком животного царства его способность к передвижению. Но разве гидрополипы, обладающие корнями и ветвями, разве анемоны, неподвижно сидящие в оставленной приливом воде, разве кораллы, наконец, — не суть животные?

Не существует никаких признаков для определения этих групп органического царства. У водорослей нет ни корня, ни стеблей, ни листьев — почему же мы считаем их растениями?

У змеи нет оконечностей, черви — лишены зрения и слуха — почему же мы считаем их животными?

И кто знает, что такое шампиньон — раз он, подобно животным, выделяет углекислоту и лишен зеленого цвета растений?

— Нет, скажет вам мой проблематический господин, в природе нет ни растений, ни животных, а есть целый единый, неделимый органический мир. Деления же и рамки придуманы нашим разумом — у которого уж несчастное свойство такое: познавать, классифицируя. А посему — долой все эти подразделения!

IV

Прав ли будет мой господин или нет? Конечно, прав — тысячу раз прав, за одним только исключением: если он не потребует от нас, чтобы мы, отбросив ложные преграды между растениями и животными, посадили на цепь розу и стали нюхать собаку, — т. е. если он не захочет сделать свои выводы некоторым императивом для живой действительности.

А г. Славинский (автор реферата о национализме) именно так и поступил. Доказавши, что критерия национальности, собственно говоря, не существует — он смело перешел к императиву: а потому не должно существовать и национализма. То есть точь-в-точь как мой проблематический господин:

— Критерия для разграничений органического мира нет, а потому нюхай собаку и посади на цепь розу.

Это в равной степени нелепо. Так же нелепо, как если бы кто-нибудь, доказав (и вполне основательно), что боль есть наше представление о боли, требовал бы, чтобы мы положили руку в огонь. Или, доказав (и опять-таки вполне основательно), что внешний мир существует исключительно в субъективном нашем ощущении, требовал бы, чтобы мы ходили сквозь стену — ибо ее, собственно говоря, нет и т. д.

Г. Славинский говорит: национальности нет, ибо нет объективных признаков ее бытия; она субъективное наше представление. Поэтому — да здравствует общечеловек!

Но позвольте — какое здесь «поэтому»? Почему, скажите, мне уходить от субъективных своих представлений? Я весь живу ими. И, полагаю, г. Славинский тоже. Иначе он не писал бы своего реферата. Ведь бумага, на которой тот был писан, — субъективное его представление. И перо, и чернила, и публика, и литературный клуб — все это существует только в ощущении г. Славинского. Однако он удовольствовался ими вполне, ибо ежели бы он и здесь пожелал объективных признаков их существования, то реферат его, понятно, никогда не был бы написан. Этак мало ли до чего можно дойти. Почему, например, не выйти на улицу голышом, ибо платья — объективного, абсолютного платья, не существует, и тот городовой, который возьмет вас за это в участок, тоже ведь одна фикция. Разве не так поступали мольеровские картезианцы, когда били друг друга палкой и уверяли, что это «не реально»…

А раз во всем прочем г. Славинский (и иже с ним) довольствуется миром ощущений — то почему же в одном только вопросе — в вопросе национальности — ему непременно нужен абсолют? Что это за неискренность мышления такая? Бумага для него белая, чернила черные — он воспринимает их ощущением и верит ощущению[121], а чуть дело до национализма дошло — он сейчас и усомнился: а может быть, это только ощущение мое — и ничего больше? Странная подтасовка предпосылок.

Всякое настоящее, почвенное, искреннее мышление — чует свои постулат и считается с ним. В науках экономических оно постулирует стремление человека к собственному благу, в познании природы — реальность чувственного мира и т. д. В практическом вопросе — вопросе о национализме — постулировать нужно реальность нашего «субъективного представления», ведь это же требование гносеологической честности, sine qua non[122] всякой истины.

И ежели бы все эти певцы citoyen'ов du monde[123] действительно добивались истины, а не хотели задним счетом защищать некоторую предвзятую идейку, они отказались бы от всяких «объективных критериев», а признали бы непосредственное сенсуальное познание единственно возможным в решении вопроса о национализме.

Ответ получился бы у них другой. Менее либеральный, может быть, но, во всяком случае, более правдивый. И к каким бы выводам они ни пришли, — одно было бы для них несомненно: реальное бытие национальности… Субъективное бытие это правда, но что же из этого? Это только больше придает ей значения в жизни народа, это только заставляет нас серьезнее с нею считаться.

Референт привел одну хорошую легенду[124], которая может быть направлена против него же самого.

Когда половцы были подавлены русскими князьями, один из ханов половецких бежал на Кавказ, там он перенял обычаи горцев — и стал забывать про свою степную родину. Половцы между тем высвободились из-под русского ига — и пошли просить хана, чтоб он вернулся домой. Он отказался. Даже национальные песни — не тронули его. Но тут кто-то из послов дал ему понюхать родной травки. Хан, устоявший против всех соблазнов, не мог устоять против благоухания травы — и уехал вместе с посольством обратно.

Как счастливы ханы, что они не знают слова — абсолют — и верят своему сенсуализму.

V

А ведь, если хотите, реферат этот, имеющий дело со словами, а не понятиями, лучше всего показал необходимость национального… Ведь только в таком беспочвенном мышлении «слова пускают корни там, куда вещи бессильны проникнуть», по слову Hazlitt'а[125]. Или вы думаете, что самые законы логики изъяты из национальных влияний? И что Локк был случайно англичанином, Спиноза — евреем, а Декарт — французом?

Пушкин, Толстой, Достоевский потому так бесконечно громадны, что чуяли за собою, за каждым своим шагом — не свою только волю, не свой только почин, а волю кого-то громадного, многовекового, многомиллионного, имя которому — народ. У них было на что опереться, и потому-то они ни разу не поддавались выдуманной логике, логике слов, а не понятий, — перед ними всегда была твердая, неколебимая, несомненная правда, правда не класса только, не эпохи, а народа, нации. Перед ними была плоть, была кровь; у них не было ничего случайного, ибо все было национально…