Читать интересную книгу Капкан супружеской свободы - Олег Рой

Разумеется, он знал, где сейчас Лида. Он оставил ее в номере, разметавшуюся во сне среди смятых складок нежно-кремового белья, замурованную в мягких изгибах постели, словно в створках перламутровой раковины. Ей удалось уснуть так недавно, и спала она так крепко и сладко, что Алексею стало жаль будить подругу и он пожертвовал совместным ранним завтраком, разумно решив, что подобный джентльменский набор продуктов можно получить в любой близлежащей кофейне. Теперь он собирался попросить кого-нибудь из ребят постучаться к ней, чтобы успеть еще сегодня всем вместе посмотреть фрагменты фестивальной программы и – что греха таить – собрать урожай поздравлений и впечатлений по поводу вчерашнего выступления.

В старинном палаццо, где проходили фестивальные показы и куда они добрались только к двенадцати дня, их уже ждали. Распорядители праздника с итальянской стороны, коллеги-актеры, российские туристы, заглянувшие накануне на театральный огонек, поклонники из числа публики – все они окружили труппу Соколовского, чтобы наперебой, на нескольких языках, выразить восхищение необычной постановкой и ошеломляющей игрой главной героини. Лида принимала поздравления так, будто ничего иного и не ждала от Венецианского фестиваля: со спокойным достоинством и слегка небрежной, утомленной, но очень выразительной улыбкой. А Алексей, наблюдая за ней чуть исподтишка, поражался тому, как легко и быстро его лучшая актриса вошла в роль звезды. Между прочим, это было одной из особенностей артистического темперамента Лиды Плетневой: она мгновенно входила в заданный им – или обстоятельствами, как в данном случае, – образ, зато выходила из него потом трудно и долго, неделями, кровью и потом, отдирая его от себя, словно лоскуты обожженной и израненной кожи. Прежде Соколовский пытался бороться с излишней чувственностью и обнаженностью ее игры, с тем натурализмом, который она привносила во все свои роли и который казался его режиссерскому вкусу не совсем «комильфо», с некоей надрывностью ее трактовок – однако все напрасно. И тогда мало-помалу он отступился. Теперь же ему, вознесенному творчеством и любовью на самую вершину успеха, казалось, что только такой и должна быть его возлюбленная, а все остальные женщины мира рядом с ней точно поблекли, лишенные ее яркого дара, искреннего чувства и умопомрачительной внешности. Конечно, истовая ночная страстность уже слегка угасла в нем, он снова обрел способность относиться к собственной любовной связи чуть иронично, по-мужски свысока, но тем не менее сегодня их узы были куда прочнее, нежели неделю назад, скрепленные волшебным воздухом Адриатики, его страхом потерять Лиду и тем неотразимым впечатлением, тем фурором, которые эта женщина вдруг произвела на фестивале своей игрой и своей внешностью.

* * *

День летел, как стрела; они смотрели спектакль за спектаклем, забегая в минутных паузах за кулисы к знакомым, перебрасываясь короткими репликами, торопливо затягиваясь сигаретой… Соколовский был точно в каком-то угаре; ему хотелось все время быть рядом с Лидой, касаться ее, разговаривать с ней, и он с изумлением ощущал, как исчезает в нем эта извечная осторожность женатого мужчины, как в непонятной и безалаберной беспечности он вновь и вновь подает своей труппе повод переглянуться, усмехнуться, многозначительно подмигнуть друг другу. Ему это было безразлично, как никогда в жизни, и этот праздник опрометчивости и торжества, праздник свободы от страха и любых долговых обязательств – сегодня все можно! – он надеялся запомнить навсегда. Позже, в Москве, все, конечно, будет иначе; вновь вернутся заботы, сомнения, трудности, вновь одержат верх иные, более прочные и важные в его жизни обязанности. Но сегодня, сейчас – разве не может он позволить себе хотя бы ненадолго эту радость безумства, разве не заслужил он права на короткое, легкое, ни к чему не обязывающее счастье?..

– Алексей! – услышал он в одном из перерывов между показами мужской, сочный, показавшийся смутно знакомым голос с типичным акцентом западного славянина. Услышал – и, обернувшись, столкнулся лицом к лицу с Анджеем Вуйчицким, режиссером отличного польского экспериментального театра, того самого, которому прочили здесь, на фестивале, шумный успех и который оказался в результате недостаточно тепло принят критиками и публикой.

Они были хорошо знакомы, много раз встречались в Москве и Варшаве, бывали друг у друга в гостях. Когда-то, лет восемь назад, Анджей даже принес Соколовскому немало хлопот, решив вдруг приударить за Ксенией, давно пленившей его непосредственной живостью характера, неподдельной свежестью и чистотой чувств и прекрасным чувством юмора. Теперь российский режиссер лишь чуть-чуть улыбнулся, вспомнив о собственной душевной смуте тех времен, о своей отчаянной ревности и о том, как смеялась Ксюша, узнав об их конфликте, едва не переросшем в серьезную ссору. «А почему не дуэль? – спрашивала она, состроив обиженную физиономию. – Неужели я не достойна того, чтобы такие паны скрестили из-за меня шпаги?! Неужели ты не заступишься за честь жены и всего своего дворянского рода, Соколовский?..»

Между тем поляк уже хлопал его по плечу, обнимая и поздравляя с удачей, и Алексей с изумлением убедился, что похвалы его как будто звучат абсолютно искренне. Это было редкостью в творческой, театральной среде, но, видно, в этот раз пан Вуйчицкий позволил себе роскошь забыть об их вечном соперничестве на ниве искусства и отнесся к нему просто как давний, хороший друг.

– Э, сколько мы времени не виделись, – говорил он, подталкивая Алексея к рядам кресел в зале и усаживая его почти насильно в одно из них. – Как у вас говорят? Сколько осеней, сколько зим…

– Сколько лет, сколько зим, – машинально поправил его Соколовский и оглянулся в поисках Лиды, потеряв ее глазами из виду. Ему хотелось вернуться к ней, однако Анджей, не слушая и не обращая внимания на торопливость приятеля, все длил и длил свой нескончаемый монолог.

– Ты молодец, молодец, Алексей. Я видел твой «Зонтик» – о, это вещь, это пьеса! Ты здорово сделал это. Ты понял сам, да? Эти парящие монологи, эта пластика, и эти касания, с ума сойти, как чувственно и в то же время невинно… Как ты добился этого, скажи? Или заслуга не твоя, а актеров, признайся, старый лис, так ведь? В конце спектакля особенно, когда идет эта игра с зонтом и эта твоя девочка… Ох, какая же девочка, пан Соколовский! Где ты взял такую актрису? Я был у тебя на Юго-Западе три года назад, и ее не было в твоей труппе, я не мог не заметить. Ее зовут Лидия, да?

– Да, да, – скороговоркой проговорил Алексей и вновь оглянулся, но так и не увидел ее. Слова Вуйчицкого не были для него в тягость, они оказались даже приятны его самолюбию режиссера и любовника, но Алексей вдруг как будто испугался чего-то, суеверное чувство захватило его, и он предпочел бы, чтобы поляк не хвалил его спектакль и его актрису с такой откровенной, неприкрытой мужской улыбкой все понимающего жуира и бонвивана. А тот вдруг резко сменил тему и со странной серьезностью, совсем иным тоном спросил:

– А как твои домашние? Как Москва, дочка?..

Он слегка запнулся и по возникшей вдруг паузе Соколовский понял, что Анджей хочет и не решается назвать другое имя. Ему сделалось смешно: почти по полтиннику мужикам, переменили за жизнь десятки постелей, а всё заикаются перед женскими именами! И, посмеиваясь над замешательством поляка, он помог ему, ощущая и здесь себя победителем:

– Ты хочешь спросить о Ксении? У нее все в порядке; все так же носится с Таткой по своим пещерам и сводит с ума молоденьких аспирантов. По-прежнему хороша и по-прежнему пользуется успехом, выпустила пару книжек, отыскала какие-то редкие минералы там, где их раньше никто не видел, и вообще – цветет!

Он нарочно решил поддразнить приятеля, уверенный, что интерес того к русской пани всегда был не более чем обыкновенным экспромтом, случайной вспышкой чувственности, всплеском симпатии скучающего иностранца к обаятельной и умной женщине. Однако тут же и пожалел о своих словах. Вуйчицкий слушал его со столь жадным интересом, с такой тоской в глазах, что Алексей с удивлением понял: он, пожалуй, заблуждается по поводу глубины и силы интереса этого красивого и талантливого поляка к собственной жене. А сама Ксения… интересно, по поводу ее насмешливого отношения к чувствам Анджея он тоже тогда заблуждался?

Соколовский слишком давно и прочно был женат, чтобы всерьез почувствовать сейчас хоть сколько-нибудь значимый укол ревности. К тому же он прошел через все мытарства этого чувства уже давно, еще тогда, в молодости, когда понял, что Ксения – слишком самостоятельная и яркая личность, чтобы ограничиться одной только ролью его жены. Ее экспедиции, вечно крутящиеся вокруг нее мускулистые и мужественные бородачи с гитарами, обожающие взгляды коллег по университету, пара-тройка безнадежных – так, по крайней мере, со смехом уверяла она сама – влюбленностей в нее, о которых он знал… Да, все это было, было. И Алексей сходил с ума, дожидаясь ее домой и пытаясь уловить в ее рассказах не только отблески походных костров, но и отблески нового чувства, приглядываясь к ее глазам, отчаянно стараясь нащупать фальшивые нотки в ее голосе. Все было напрасно. Он не знал и никогда уже не узнает, конечно, был ли у него хоть когда-нибудь повод серьезно ревновать жену. А теперь проблема давно уже потеряла остроту. Это в молодости ему всегда хотелось выяснить правду, а сейчас Алексей в любом случае предпочел бы ничего не знать и уж, конечно, ни за что бы не стал выпытывать и расспрашивать, рискуя нарваться на неприятное известие. И уж во всяком случае, рассеянно подумал он, не Анджею Вуйчицкому, бывающему в Москве раз в несколько лет, напугать его своим мифическим соперничеством или стать угрозой его, Алексея, семейному благополучию.