Читать интересную книгу Товарищ Богдан - Борис Раевский

Ехали долго. Жандармы сидели неподвижно, как истуканы. Бабушкину нестерпимо хотелось узнать, куда его везут. Но карета закрытая и даже маленькое окошко задернуто шторой.

— В Кресты[13] катим? — как можно веселее спросил он.

Жандармы промолчали, будто и не слышали вопроса.

«Эх, дурной! — разозлился на самого себя Бабушкин. — К кому в беседу лезешь? Еще подумают: трусишь, унижаешься».

И Бабушкин с независимым видом гордо молчал весь остаток пути.

Карета остановилась на Шпалерной улице. Иван молча прошел в окованные железом ворота с суровой надписью:

«Дом предварительного заключения».

В одиночке

Массивная, словно из чугуна литая, дверь захлопнулась тяжко, с гулом и скрежетом. И также со скрежетом туго вошел в металлические скобы огромный кованый засов.

Бабушкин огляделся.

Камера маленькая. Вверху, почти под самым потолком, окошечко. Крохотное, с носовой платок. И на том «платке» — решетка.

Железная койка. Она поднята, прижата к стене и замкнута.

В углу унитаз. Белый, чистый.

«Культура!» — усмехнулся Бабушкин.

Дернул свисающую на цепочке ручку. В трубе заурчало. Вода рванулась с шумом и клекотом. Иван качнул головой.

В том доме, на Шлиссельбургском тракте, на окраине города, где Бабушкин снимал комнату, ни о каких унитазах и слыхом не слыхали. Вонючая дощатая клетушка во дворе — вот и вся тебе «цивилизация».

«А пол какой! Ишь ты!» — Иван нагнулся, тронул рукой. Холодный!

Это был асфальт.

Бабушкин его никогда не видел. В те годы улицы в столице мостились булыжником. А где публика «почище», побогаче, там клали деревянные кубики — торец. Ну, а за Невской заставой, где жил Бабушкин, многие улицы и вовсе были немощеные, в колдобинах и утопали в грязи.

«Культура! — снова усмехнулся Бабушкин, озирая ровный асфальт. — Странно, однако: почему это на Руси культура начинается с тюрьмы?»

И запах в камере тоже был «культурный». Пахло хлоркой, поташем — дезинфекцией. Этим тошнотным духом было пропитано все: и одеяло, и жидкий тюфячок, и висящая полочка с жестяной миской, деревянной ложкой и эмалированной кружкой. И даже сами стены, серо-зеленые, угрюмые.

Бабушкин сел.

Было тихо-тихо. Во всем огромном здании — ни стука, ни скрипа, ни шороха. Как в могиле.

«Ну, честно. Боишься?»

Придирчиво прислушался к себе. Нет, страха, вроде бы, нет. Правда, сердце колотится часто и гулко. Но голова удивительно ясная. И руки-ноги не дрожат.

Итак — в тюрьме. Впервые в жизни. В тюрьме…

Двадцатитрехлетний слесарь положил тяжелые большие руки на столик. Ладони привычно ощутили металл.

С четырнадцати лет слесарил Ваня Бабушкин. И всегда металл был в его власти: он зажимал отливку в тиски, шабрил, опиливал, шлифовал, подгонял.

А теперь — вот она, холодная гладкая плита. Намертво вмурована в каменную стену. И называется это унылое сооружение, словно в насмешку, по-домашнему тепло и уютно — столик.

Бабушкин сидел и прислушивался к себе.

Много раз читал он в книгах о гордых и печальных узниках, на долгие годы замкнутых в угрюмые каменные казематы. Бледные, но исполненные презрения к врагам, томятся они в глухих застенках. Томятся, но не сдаются.

Вместе с другом своим, Ильей Костиным, не раз примерялся Бабушкин: а что будет, когда они попадут в тюрьму?

Что попадут — не сомневались. Раньше или позже. «Старик» учил: надо всегда быть готовым…

«Не струшу ли? — часто думал Бабушкин. — А если измывательства? Пытки?..»

И вот сейчас настал черед проверить себя.

…День за днем уныло тянулись в одиночной камере.

Пожалуй, более всего угнетала Бабушкина тишина. Такая плотная, неколебимая, будто ты и не в Питере, будто не здесь вот, совсем рядом, за стеной, и шумный Литейный, и Шпалерная, и Нева.

Бабушкин никогда и не предполагал, что тишина бывает такая тяжелая, так плотно заливает уши, так весомо, ощутимо, так удручающе давит на плечи, мозг, душу.

Может быть, старика или ученого, привыкшего проводить день за письменным столом в своем кабинете, тишина и не угнетала бы так отчаянно. Но Бабушкин был молод. И привык весь день — на людях. В шуме-громе заводском.

И вдруг, как пропасть, как обвал, — тишина.

Ни живого голоса. Ни человеческого лица.

Если не считать надзирателя.

Утром щелкает железная форточка в двери. Надзирательские руки передают миску баланды, кружку жидкого чая да ломоть хлеба.

Форточка захлопывается.

Все. Ни слова.

Днем — обед. Опять щелкает форточка. Опять те же руки. Миска тепловатой бурды, миска каши.

Все. Ни слова.

И ужин. И опять — в полном безмолвии.

Только два живых существа, кроме надзирателя, имели доступ к «политическому преступнику»: крысы. Две тощие тюремные крысы.

Когда темнело и Бабушкин ложился, в зыбкой лунной дорожке появлялись они на асфальте. Обе серо-коричневатые, с тонкими и длинными, как бечевки, голыми хвостами.

Зверьки не пищали, не дрались, не играли, словно тоже подчинялись тюремной инструкции.

Сперва Бабушкину муторно было смотреть на облезлых крыс. Потом привык. Словно бы даже веселее с ними. Все-таки живые.

Постепенно Бабушкин даже научился отличать одного зверька от другого. Одна крыса — потолще, добродушная и ленивая. Ее Бабушкин прозвал Машкой. Другая крыса — поменьше. И усы подлиннее. У нее была привычка: лапками то и знай приглаживает усы, словно охорашивается перед зеркалом. Бабушкин прозвал ее Щеголихой.

На рассвете, перед сигналом «подъем», Бабушкин, недвижно лежа на койке, подолгу наблюдал за зверьками. Они бесшумно двигались, словно катались по камере, и длинные хвосты уныло волочились за ними.

Бабушкин с вечера оставлял им кусочки хлеба. Зверьки поедали их мирно, без драк. И Щеголиха потом долго умывала мордочку. А Машка делалась еще ленивей.

В первые дни у Бабушкина не было книг, поэтому время тянулось особенно долго и тоскливо.

Сидя за столиком, Бабушкин думал. Неторопливо. Обо всем. О заводе. О друзьях. О матери. О жизни.

Часто вспоминал он Николая Петровича. Видел его большой с залысинами лоб, рыжеватую бородку. Видел ставший уже таким привычным резкий, рубящий жест правой руки.

Где сейчас Николай Петрович? Где-то в тюрьме. Но где? В «Крестах»? Или в Петропавловке? Шлиссельбурге?

Бабушкин не знал, что Николай Петрович — совсем рядом. Тут же, в предварилке. И даже в том же корпусе. Только не на первом этаже, как Бабушкин, а на втором. В камере № 193.

Часто вспоминались Бабушкину и советы Николая Петровича. Главное в тюрьме — держать нервы в кулаке.

Каждый день Бабушкин старался ходить взад-вперед по крохотной камере не меньше трех часов. Он высчитал, что за эти три часа вышагивает верст десять. Вот и прекрасно!

По утрам надзиратель украдкой отодвигал створку «глазка» и цепким взглядом ощупывал камеру. Он видел: новичок приседает, подпрыгивает, разводит руки в стороны, вздергивает поочередно ноги выше головы.

Однажды утром надзиратель вместе с едой сунул в «форточку» кусок воска и щетку.

— Ежели желаете — натирать пол.

— Желаю! — бодро откликнулся узник.

С тех пор каждое утро Бабушкин, как заправский полотер, лихо отплясывал со щеткой на ноге, до блеска надраивая асфальт.

Бабушкин, наверно, рассмеялся бы, если б знал, что в те же часы, чуть выше его, на втором этаже, так же бойко плясал со щеткой Николай Петрович.

А вскоре Бабушкину разрешили получать книги из тюремной библиотеки. Жить сразу стало легче.

Целыми днями просиживал теперь молодой слесарь за книгами.

Тюремная библиотека была тощая. Книг мало. И почти все душеспасительные, «с устоями». Но некоторым узникам «дозволялось» получать «после досмотра» книги с воли. И, покидая «предварилку», каждый из политических непременно дарил эти книги тюремной библиотеке. Так постепенно создался особый фонд.

Правда, и те книги начальство тщательно отбирало, частенько изымало. Но все же…

Постепенно Бабушкин свыкся с одиночкой, выработал твердый режим и выполнял его неуклонно.

И лишь одно удивляло и тревожило его: почему нет допросов?

От товарищей и из книг он знал: узника обычно сразу же начинают донимать долгими и частыми допросами. А тут — тянулся день за днем, а к следователю его не вели.

Ощущение было такое, словно там, за стеной, что-то готовится, зреет. Что-то хитрое, непонятное, а потому — особенно страшное…

Прошла неделя, и две недели, и три…

А допроса все нет.

Сидя за столом, Бабушкин то и дело невольно отрывался от книги, задумывался.

«Запамятовали обо мне, что ль?»

В глухой одиночке такие мысли непременно лезут в голову. Может, и впрямь, забыли? И все. И будешь так вот гнить тут, без суда и следствия, год за годом…