Читать интересную книгу Убежище 3/9 (сборник) - Анна Старобинец

IX. Путешествие

Сажусь на омерзительно салатовый плюшевый диванчик. Часто, хрипло дышу. В крохотном трехместном купе я единственный пассажир. Больше никого нет – и не будет: проводница получила от меня пятьдесят евро и клятвенно обещала «не подсаживать».

Здесь есть зеркало – встроено в салатовую дверцу настенного шкафчика, с внутренней стороны. Но я не собираюсь открывать этот шкафчик.

Теперь мне не нужно смотреться в зеркало. Я больше никогда не увижу свое лицо.

Заходит проводница, глупо тычет пальцем в билет, лежащий у меня на салатовом столике. Молча сую его ей. Она радостно кивает, с трудом протискивает кривой толстый зад в дверь купе, уходит к себе.

Теперь мне не нужно разговаривать: все в поезде думают, что я не умею этого делать. Я буду молчать. Всю дорогу я буду молчать. Я больше никогда не услышу свой голос.

Стягиваю ботинки, ложусь на диванчик.

Теперь мне ничего больше не нужно делать. У меня впереди вечер, ночь и еще, наверное, день. Потом я умру.

У меня впереди почти сутки. И все это время я хочу быть собой – а не больным парижским клошаром.

Я буду молчать.

Я буду смотреть в окно.

Я буду думать.

Я скоро, очень скоро умру.

Но пока что…

Я разгребу этот мусор. Покопаюсь в своей помойке. Распутаю свой клубок.

Вспомню. Все, наконец, вспомню.

Вдруг открывается дверь, и выходит старая-престарая старуха, опираясь на костыль. Испугались Гензель и Гретель и все лакомства из рук выронили.

– Эй, милые детки, как вы сюда попали? Ну, заходите ко мне, я вам зла не сделаю.

Но старуха только притворялась такой доброй, а на самом деле это была злая колдунья, что подстерегала детей, а избушку из хлеба построила для приманки…

Я помню.

Высокий, широкоплечий мужчина стоит перед зеркалом. У него холодные, умные, равнодушные глаза серо-стального цвета. Густые темные брови. Широкий лоб. Очень короткие, очень жесткие волосы – растут вертикально, ежиком. Я знаю, какое ощущение будет, если по ним провести рукой, – как будто гладишь щетку для обуви. Я помню это ощущение.

Я помню. Он был моим мужем.

Помню, как стояла за его спиной и смотрела на его отражение в зеркале. У него были красивые скулы. Очень породистое лицо. Правда, общее впечатление немного портил подбородок – маленький, округлый и, что называется, не волевой. Моя мать говорила, что такие подбородки бывают у трусов. Что ж… он и был трусом.

У него был смешной нос. Немного приплюснутый, с горбинкой – все думали: сломанный. На самом деле – просто кавказский. Он был наполовину грузином – по матери. Бледнокожим, сероглазым грузином. И имя она ему дала грузинское – Сосо. Иосиф. Оно ему совершенно не шло.

У него был красивый рот. Пухлые, насмешливые – но и беспомощные какие-то – губы. И еще – очень красивые руки с длинными тонкими пальцами.

Руки – это было самое главное в нем.

Каждый день он брал в руки колоду карт и вставал перед зеркалом. Быстро-быстро тасовал их. Сгибал всю колоду, потом с громким щелчком отпускал, точно пружину. Перекидывал из правой руки в левую ровную вереницу всегда покорных ему хрустящих картонок, тянущихся друг за другом, тянущихся к его руке, словно металлические скрепки к магниту.

Если я стояла рядом, он иногда говорил мне:

– Сними.

А я говорила:

– Не заставляй меня в этом участвовать.

Тогда он улыбался – еле заметно, уголком рта, – и в глазах у него появлялась скука:

– Сними. Это просто фокус.

Я должна была сдвинуть часть карт по направлению к нему. Он брал отделенную мною стопочку, перекладывал под низ колоды, снова что-то там быстро сгибал, щелкал, листал – и вот уже «подснятые» карты снова оказывались сверху. То есть – это я знала , что они теперь сверху, потому что он мне говорил. Заметить же, в какой именно момент он проделывал этот фокус, было совершенно невозможно.

Каждый день он брал в руки колоду карт, подходил к зеркалу и стоял перед ним минуту. За эту минуту он выполнял шестьдесят карточных вольтов – по одному вольту в секунду. Иногда он тихо произносил их названия: вольт двумя руками, вольт с мизинцем двумя руками, нахлобучка, трамплин, переброс, разворот, крыша, вертушка, книга, пропеллер, крокодил, этажерка, домино, форточка, волна, бутерброд…

Так он тренировался.

Он был профессиональным шулером, мой муж. То есть нет – по специальности он был художником: иногда его приглашали рисовать карикатуры в журнале, где я работала. Так мы и познакомились.

Я помню. Вот он сидит за столом, на котором аккуратно разложены кисти, карандаши, ручки, краски, ножницы, лезвия, колбочки с чем-то прозрачным и непрозрачным… Осторожно макает кисточку с крошечным пучком тончайших ворсинок в оливковое масло. Наносит едва заметное пятнышко на оборотную сторону крестового туза. Вот берет лезвие – быстро делает на ребре какой-то карты маленький, совсем маленький надрез. Красной шариковой ручкой ставит крапинки, проводит черточки, чуть-чуть корректирует заводской цветочный узор… Иногда слегка царапает что-то там ногтем… Или иголкой. Курит. Едва слышно напевает себе под нос. Служенье му-у-уз… не те-е-ерпит… колеса-а-а…

Я стою рядом и наблюдаю. Мне приятно смотреть. Мне приятно слушать все это шуршание, поскрипывание, бормотание. Так приятно, что я чувствую, как у меня по спине – где-то между лопатками и еще чуть выше, по шее, по затылку – бегают мурашки.

Я смотрю и думаю, какие же…

…красивые у него были руки. Красивые, быстрые, хитрые. Они умели все – рисовать, показывать фокусы, жульничать, маленькой острой иголкой делать незаметные отметины на рубашке игральной карты, мелкими аккуратными кучками нарезать овощи для салата, нежно массировать плечи, нежно ко мне прикасаться – именно там, именно так, где надо, как надо…

Он говорил, что хотел бы писать картины. Что был бы художником – да только вот, к сожалению, художник нормально заработать не может, а шулер или наперсточник – сколько угодно… Врал. Как всегда врал. Какой там художник! Он просто любил врать. Это было его призванием. В этом он был виртуоз.

Он часто играл в наперстки – обычно на площади трех вокзалов. Иногда на рынках. – Кручу-верчу, обмануть хочу-у-у! – у него был низкий, приятный голос.

Его коллеги-наперсточники предпочитали работать по трое-четверо: один занимался собственно стаканчиками, другой – «везунчик» – с тупой счастливой физиономией слюнявил грязные пальцы, пересчитывая все пребывающую наличность, третий равнодушно прогуливался в сторонке – на случай, если какой-нибудь лох действительно, чего доброго, окажется слишком везучим и у него придется изымать выигрыш.

Иосиф всегда работал один. Он никогда не прибегал к физическому вмешательству («я фокусник, а не грабитель!»). Он приносил с собой маленький раскладной столик. Ставил на него маленькие непрозрачные стаканчики. Вместо шарика он обычно использовал горошину. Иногда орех. Чтобы все было уютно, по-домашнему. Непрофессионально.

Сначала он несколько раз позволял человеку угадать. И лишь потом начиналась настоящая игра.

Как правило, во время игры он даже не прижимал горошину к внешней стороне стакана, с тем чтобы потом аккуратно просунуть ее туда, куда нужно. Она действительно находилась внутри. Последним движением он сильно раскручивал стакан с горошиной – так, что она вращалась внутри него, не выпадая. Край стакана приподнимался, обнажая голый участок стола. И стоящий рядом зритель терял к «пустому» стаканчику интерес, радуясь собственной наблюдательности, тыкал пальцем в другой…

– Извини, дорогой, опять не угадал!

На это я не любила смотреть.

По вечерам к нам часто приходили гости, его приятели, – расписать пульку. Перед их приходом он снимал скатерть с полированного стола и тщательно протирал его мягкой сухой тряпкой. Потом протирал полированный шкаф, стоявший позади стола. И еще зеркало, висевшее позади стола.

Когда они приходили, он рассаживал их за этим столом. Спиной к полированному шкафу. Спиной к зеркалу. И говорил:

– Маша, ты не сваришь нам кофе?

Я молча шла на кухню и варила кофе. А он нарезал сыр маленькими ровными ломтиками.

Потом они играли в карты, пили кофе, пили минералку, пили водку и курили. Он улыбался уголком рта. Глазами не улыбался – никогда. Равнодушно и немного рассеянно он всматривался в отражающую поверхность стола, шкафа и зеркала, изучая, запоминая чужие карты.

Я помню. Как потом все это прекратилось – и начался цирк.

Он говорил, что это какой-то новый, частный цирк. На окраине Москвы, в здании давно уже не функционировавшего, отданного под склад кинотеатра «Слава». Его пригласили туда работать фокусником – и вроде бы очень неплохо платили. Какие фокусы он показывал там, что там вообще происходило… я не знаю. Он никогда не рассказывал мне. И никогда не брал меня с собой.

Он стал возвращаться поздно ночью – в два часа, в три часа, на рассвете… Возможно, не было вообще никакого цирка. Возможно, было что-то совсем другое. Врать ведь он умел не только руками – но и глазами, языком, всей душой…