Им приходилось прясть пряжу. Не лучшее занятие для старых одиноких женщин, но крыша, крыша, крыша... Они как бы расплетали своё тишайшее одиночество, разглядывали его слезящимися от жизни глазами. Струящееся одиночество, струящиеся болезни. Парки — вот пародия на вас. Их пальцы — коренья старости, нехотя струили пряжу, нехотя, но осторожно, точно и впрямь старухи были младшими земными сёстрами тех, кого именовали древние греки парками.
Ими было довольно начальство и позволяло хоть и бедно, но относительно спокойно ожидать, пока последняя молекула жизни, последний атом тепла не покинет их привыкшие к горю и голоду тела.
Он полюбил старух — благодарных слушательниц, а они — его истории.
Сухие больничные листья сжигали в печи, которая находилась в пивоварне.
Около неё стояла мастерская для бедных старух. Старухам было скучно прясть свою пряжу в одиночестве, они давно привыкли друг к другу, как и ножки стула привыкают к полу. Маленький Андерсен частенько любил сюда захаживать: здесь его чутко слушали, и более благодарной аудитории, исключая, пожалуй, безмолвную, но вечно внимательную аудиторию кукол, он не встречал в своей жизни. Он мог рассказывать им обо всём: о снах, о куклах, о встреченной лошади, о том, что он мечтает стать богатым и тогда подарит каждой из старух по кренделю. Любой приход этого странного говорливого мальчишки воспринимался как маленький праздник.
— Андерсен явился! — возвещали старухи друг другу, когда на пороге их угрюмой мастерской появлялась его долговязая ребячья фигура.
Гость пересказывал сюжеты Библии или «Тысячи и одной ночи», рассказывал совершенно на свой лад, вовсе не заботясь о сходстве своей истории с каноническим сюжетом. Героями его историй были взрослые с детской психологией, они стремились найти богатства и удачно жениться, а Бог Андерсена был высоким, седым, разговаривавшим, как его отец.
— Такой умный ребёнок не заживётся на свете, — жалели его старухи.
— Сын Марии не прост, видать, скоро помрёт.
От этих слов малолетнего говоруна пронзала дрожь. Это был прилив, самый первый прилив славы — его слушали, ему внимали, и благодаря своему таланту он умрёт рано, и его похоронят в церкви Святого Кнуда в маленьком гробике, и весь Оденсе пойдёт в траурной процессии и будет плакать. А он, приготовленный для объятий земли, будет лежать такой красивый, в новом наряде, и все, кто принёс ему когда-либо обиды, смертельно пожалеют об этом.
Это было детское сладострастие — в маленькой мастерской, среди старух, предназначенных природой в переплав, ребёнок мечтал о смерти и находил своеобразное счастье в том, что он умрёт навсегда.
Слёзы сами лились из его глаз, и почти безобразное лицо его при мыслях о смерти становилось таким красивым, ярким, оно словно загоралось, и о него можно было обжечься.
Однажды Андерсен, случайно услышав, что в человеке, как в тюрьме, заключены лёгкие, сердце, почки, поведал об этом собравшимся и начертил на двери мелом некую фантастическую картину, ничего общего, разумеется, не имеющую с истиной.
Но старухи впервые видели мальчика, который был способен говорить о человеческих внутренностях, и это было для них потрясающим явлением.
Сын сапожника, а говорит, как истинный доктор, ну, настоящий врач!
— Вот вырастила Мария сынка. Всё может рассказать без запинки, — хвалили старухи.
— И не такое знаю, — отвечал возбуждённый мальчик. — Я вам такое расскажу!
— Расскажи, расскажи, — требовали старухи немедленного продолжения.
Пряжа жизни тихонько напевала в их руках.
Но пыл рассказчика уже исчез в нём.
— Лучше вы мне расскажите чего не знаю, — гордо произносил он, слыша как неистово бьётся сердце, возбуждённое сказочной новизной.
И тусклые старухи рассказывали серебряные сказки, и пряжа была тропинкой, по которой шествовали неизвестные Андерсену герои и их дела, где текла кровь и совершались весёлые свадьбы, где соседствовали люди и гномы, где жёны и мужья пытались вырваться из сетей обид, заговоров, измен, страстей и превращений.
Сказки — эти настоящие цветы народного сознания — расцветали перед Андерсеном, манили невиданными запахами, входили в сознание, и в голове у него была целая клумба этих сказок-цветов.
В сказках обязательно действовали утопленники, поднимающиеся со дна реки; мертвецы, встающие из гробов и гоняющиеся за одинокими путниками, особенно детьми; летающие ведьмы, плутающие в облаках и способные до смерти напугать одним своим видом.
И это было жутко, но прекрасно. И он слушал с открытым ртом и ловил каждое слово. Это было празднество древней жизни, что дошла до него семимильными шагами в сапогах скороходах, дошла по шкурам змей и бездонным оврагам, по несметным костям и непроходимым чащам, по жизням и смертям... Дошла — и легла у ног Андерсена тихим котёнком. И он гладил эти сказки, как котёнка, уютно забывшегося у его колен.
— Иди, а то уж темно, — говорили ему старухи, и он удивлялся — неужто миновал день: такой уютный и странный. И по темнеющей улице Оденсе он нёс услышанные сказки, и они шевелились в нём, требовали нежности и уважения. И он давал им и то, и другое — ведь они совершили многовековой путь и в конце перехода притулились у ног мальчишки, и ни к кому не хотели уходить с его узких коленей.
Сказки эти будили воображение Андерсена, а сумасшедшие, которых он часто видел, доводили его до такого состояния, что он боялся оставаться дома один, а уж выйти в сумерках на улицу — никогда в жизни!
С заходом солнца он ложился на родительскую кровать, там лежал тихо за ситцевым пологом, и всякий звук, который он слышал, становился в его сознании таинственным, принадлежащим кому-нибудь из героев услышанных сказок.
Он уходил прочь от внешнего мира в несказанный край своей мечты... Огонёк свечки обострял его фантазию, и образы возникали из темноты, как островки самого таинственного, что было в мире...
Он лежал тихо-претихо, погружаясь в свои миры, свои вселенные, как в сны...
А родители не подозревали о его глубокой духовной жизни, нарождавшейся там, под ситцевым пологом. Андерсен как бы рождался заново, уже как творец своих пока ещё маленьких миров, о которых никто не догадывался...
Он лежал, не подавая признаков жизни, а на самом деле огромная, небывалая жизнь уже клокотала в его сознании, и разноцветные миры, которые пока не мог он выразить словом, кипели в нём...
КОЛОКОЛЬНЫЙ ОМУТ
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});