А называлось все это, такое понятное и разумное, почему-то странными, непосильными словами.
Партии: геологические, гидрометрические, сейсмологические, геотехнические, трассировочные.
Работы: нивелировка, трассировка, проектировка, корректировка.
Машины: нивелир, теодолит, барометр, тахеометр.
Елкин основался в Луговой. Ненужные ему здесь помощники разошлись: инженер Калинка — в партию изыскателей мостовиков, рабочие — на трассировку подносить инструменты, крепить вешки. Тансыка Елкин оставил при себе сопровождать его при выездах на полевые работы, развозить всякие распоряжения, ухаживать за конем.
Тут в потоке новых людей, осаждавших Елкина, явился Козинов. Это был опытный бурильщик, проведший больше десятка лет на рудниках Урала, обходившийся на «ты» с любой скалой. На Турксибе его быстро захватил тот коловорот страстей, споров, разногласий, какой разыгрался вокруг вариантов.
Козинов понимал вредность существующих разногласий: и начал работать над слиянием всей строительной армии — от кашеваров и конюхов до начальника дороги — в единый дружный коллектив, над собиранием всех крупиц опыта и смекалки.
Обползав Курдай, он увидел его тяжелую скальность и сказал начальнику своей изыскательской партии:
— Надо сматываться, здесь валандаться нечего. Здесь вертись не вертись, а будет нам и шах и мат.
Начальник из числа не по опыту самоуверенных инженеров презрительно посмотрел на Козинова и проговорил, показывая рукой на выход из палатки:
— Можешь сматываться. Таких я не жалею.
Козинов вышел с сердитым урчаньем:
— На одиннадцатом году революции не желает разговаривать. И с кем? С рабочим, который мозолится рядом с ним. Инженеришка никудышный, выкидыш, а нос дерет…
Козинова возмутило не пристрастие инженера к безнадежному Курдаю, а грубая, барская повадка. Он собрал своих единомышленников и рассказал им, как встретил его «выкидыш». Инженер был из не окончивших вуза.
— Ну, ребята, заставим отказаться от Курдая?
— Надо заставить, нечего здесь попусту бить сапоги, — поддержали Козинова.
После горячих споров, как же поступить, заявились к начальнику изыскательской партии и попросили объявить все данные «за» и «против» Курдая.
Начальник отказался:
— Не ваше дело совать нос в мои дела, ваше дело исполнять мои приказания.
— Не заносись, не строй из себя хозяина, — осадил его Козинов. — Дело у нас общее, советское, мы тебе не слуги, а сотрудники. Имеем полное право знать, что делаем.
— Повторяю: ваше дело исполнять мои распоряжения, — отчеканил начальник, громко топая при каждом слове.
— А мы — люди советские и не желаем работать втемную, — ответно отчеканил Козинов.
— Можете увольняться.
— И уволимся.
В тот же день Козинов принес заявление об уходе. Начальник с удовольствием написал на нем: «Уволить». Но когда вслед за Козиновым пришли еще несколько человек с такими же заявлениями, он поднял хай:
— Козинов — смутьян, чуждый элемент, устраивает забастовку против рабоче-крестьянской власти.
— Не против власти, а против тебя, выкидыш, и твоего мертвого дела, — сказал на это Козинов и уехал к Елкину, который своим равнинным Чокпарским вариантом соперничал с горным Курдаем.
Елкин переживал злые времена, был почти заклеван сторонниками Курдая и хватался за всех, в ком предполагал найти помощников и своих однодумцев.
Высокий, сухопарый, с лицом и руками шахтопроходчика, в которые навечно въелась темная каменная пыль, Козинов показался ему каменно надежным. Правда, одно обстоятельство смутило Елкина:
— Ты бурильщик, а выбираешь равнинный вариант. Одно с другим не вяжется: бурильщики любят скалы, любят, когда больше скал.
— Не все, это напрасно про них думают, и бурильщики не охотники ломать попусту. Скажем, Курдай — благодать для бурильщиков, пять лет ломай, не переломаешь. Но к чему ломать, когда можно обойти. И как не видит люди, что по Чокпару мы пройдем шутя. А еще спецы, учились.
— У тебя простой подход — Чокпар легче, дешевле, иди по нему…
— Как же иначе? — буркнул Козинов. — Только дурак лезет на стену.
— У инженеров другой, так называемый универсальный. — И Елкин пустился излагать все те соображения, какими обросли варианты: Чокпар удлиняет путь, и вот считают, что лишний пробег поездов со временем обойдется нам дороже, чем постройка через Курдай. Потом они доказывают, что район Чокпара меньше населен, чем Курдайский, по своему хозяйственному положению меньше нуждается в дороге, могут быть недогрузы и пробеги вхолостую.
Козинов расхохотался.
— Вхолостую здесь, когда на всю степь будет одна дорога? Успевай только перевозить. Вот построим, и к дороге хлынет такая уймища народу.
— Я-то понимаю, — прервал Елкин, — другие не хотят понять.
— Самолюбие, гольное самолюбие.
Елкин направил Козинова в группу изыскателей геологов. Убежденный, что Курдай защищают только из самолюбия, вопреки государственной пользе и здравому смыслу, Козинов особенно яро, всеми средствами, доступными ему, начал выдвигать против него Чокпар. Он не только добросовестно выполнял задания, а попутно делал и не порученную ему, но нужную работу, заглядывал в каждую щель, могущую дать сокращение пути и экономию.
В защиту Чокпара он мобилизовал многих рабочих изыскательской экспедиции, заинтересовал проектом местное население, низовые учреждения и передал Елкину мотивированную записку. Как подлинный голос рабочих масс записка прозвучала внушительно и глаза многих влиятельных специалистов повернула от Курдая к Чокпару.
Один из посланцев Длинного Уха умчался в степи Прибалхашья, где кочевал Аукатым, известнейший наездник и знаток лошадей. Табун коней у него был невелик, но знаменит по всему Казахстану. Аукатым водил только скакунов. Если в его табуне появлялся тяжелый конь, он немедленно продавал его. Лошади Аукатыма были покрыты громкой славой, лучшие из них большей славой, чем знаменитые акыны и самые уважаемые скотоводы.
Самым славным был трехгодовалый жеребец Зымрык (двуглавый орел). Полуторагодовалым он выиграл у лучших степных скакунов первый приз в пятьдесят баранов и шелковый халат хозяину.
Когда приехал вестник Длинного Уха, Аукатым чистил Зымрыка, ласкал его острую легкую голову, похлопывал по широкой выпуклой груди.
— Что скажешь? — спросил Аукатым.
— Плохие вести.
— Появился новый скакун? Ничего, мой Зымрык побьет любого коня. Только конь этой же крови может побить его, у Зымрыка самая горячая кровь.
— На Чокпар приехали русские инженеры. У них есть шайтан-арба. Она обгоняет любого скакуна. Джигиты пробовали.
— Чего ты хочешь?
— Люди говорят, надо выпустить Зымрыка.
— Нет! Зымрыка я выпущу только против скакуна. — Аукатым нежно погладил серебряную спину коня, похлопал по крутым бокам. — Какой толк побивать арбу?
Посланец уехал, ему не удалось в душе Аукатыма зажечь огонь соперничества. Через несколько дней приехал другой посланец. Он начал с того, что всячески изругал, опозорил машину:
— Арба, крикливая, вонючая арба. Ползет без коня, без верблюда, без ишака, без дороги. Ее определенно таскает нечистый дух. Эта арба — младшая сестра. Старшая еще крикливей и вонючей. Она ходит только по железной дороге. Уже приехали русские строить эту дорогу. Они говорят, что скоро все поедут на таких машинах.
Аукатым задумался, затревожился:
— Куда же коней?
— Зарежут на мясо.
— И Зымрыка?
— Зачем Зымрык, если машина побьет и его? Ты сам поедешь на машине. Пойди побей машину, поставь против нее Зымрыка!
Посланец пробыл два дня и все разжигал у Аукатыма дух соперничества. Наездник тяжко думал. Его не так беспокоило, что машина обгоняет скакунов. Другое было куда хуже: он не мог допустить, чтобы машины вытеснили коней, заполонили всю степь и дороги. Он не хотел степи без коней, не хотел жизни без Зымрыка.
И Аукатым согласился выпустить своего любимца против машины. Он отделил от табуна трех лучших скакунов, одного заседлал себе, другого — своему сыну-подростку, Зымрыка вел налегке, в поводу. Ехал так, чтобы сохранить у него все силы, всю прыть.
Посланец же Длинного Уха потревоженным шмелем крутился возле наездника, останавливал встречных, заезжал на кочевья, в аулы и везде жужжал:
— Будет большая байга, Аукатым ставит Зымрыка против шайтан-арбы.
Эта весть полетела наподобие степного бурана, будоража и самые тихие уголки. Отовсюду двинулись люди сопровождать Аукатыма. На лошадях и верблюдах, на коровах и пешком. Кто с одними лепешками в бедняцкой торбе, а кто с юртой, с баранами, кобылицами, кумысом.
Аукатым ехал впереди сборища, был недоступно важен и молчалив, радость, что из-за него люди побросали все дела, хранил про себя. Ярые джигиты, особенно из молодых, постоянно подскакивали к нему и вызывали на соперничество. Они не думали, что побьют Аукатыма, им было бы приятно одно то, что он принял их вызов. Но наездник упорно отмахивался. Когда всадники становились слишком назойливы, он угрожал плеткой и покрикивал: