девочкам не в знаниях, а в таланте к устному и письменному их изложению24. При этом гендерный разрыв в отношении успеваемости не является уникальным шведским феноменом. Это подтверждают данные международной программы по оценке образовательных достижений учащихся (Programme for International Student Assessment, PISA), которая замеряет навыки 15-летних школьников из разных стран в понимании прочитанного, математике и естественных науках. Исследование PISA 2018 охватило 79 государств, включая все страны – члены Организации экономического сотрудничества и развития. Результаты показали, что девочки
во всех странах лучше, чем мальчики, понимали прочитанное. Способность понять текст оценивалась по шестибалльной шкале; 28 % мальчиков не достигли даже уровня 2.
То, что 20–25 % шведских мальчиков функционально неграмотны, то есть не умеют хорошо читать и писать, известно еще по данным PISA 2012.
В некоторых странах, таких как Аргентина, Китай и Перу, разрыв между полами был значительно меньше, в то время как самые значительные различия были зарегистрированы в Финляндии, Саудовской Аравии и Катаре25.
Существуют серьезные предпосылки, что, когда новейшие технологии и искусственный интеллект начнут всерьез влиять на рынок труда, это крепко ударит по позициям мужчин. Впрочем, некоторые исследователи считают, что Швеция находится в выгодном положении относительно вызовов будущего, в котором всё большую ценность будут приобретать когнитивные, то есть «мягкие» ценности. У детей в Швеции с самых ранних лет тренируют эмпатию – шведский детский сад считается образцовым с точки зрения работы в группах и развития внимания к потребностям другого. На сегодняшний день в мире только 50 % детей проходят дошкольное обучение в той или иной форме, а соответствующие системы сильно отличаются от страны к стране с точки зрения длительности посещения и качества обучения. Уникальные черты шведского детского сада – все дети имеют возможность посещать его, начиная с года, институционально он интегрирован в общество, к тому же в Швеции самое низкое количество детей на одного сотрудника.
Дело не только в том, что у девочек успеваемость лучше, чем у мальчиков; женщины сейчас всё больше догоняют и даже обгоняют мужчин на карьерной лестнице, и для некоторых из них нуклеарная семья перестает быть очевидным выбором, особенно в свете того, что количество подходящих мужчин лишь падает. Сегодня женщина может завести детей вовсе без партнера.
8. Магнус, часть 2
Я спрашиваю Магнуса, считает ли он сам себя инцелом. Он долго молчит, обдумывая ответ.
– Даже не знаю. Больше я не надеюсь на близость с женщиной, потому что понимаю: это безнадежно. Меня нельзя полюбить.
Тут снова случается срыв, и он начинает отчаянно рыдать. Перепады настроения следуют всё чаще. Я чувствую, что разговор пора сворачивать, – мы уже приближаемся к границе, за которой продолжать интервью было бы неэтично. Мы делаем перерыв, пока медсестра уходит за бумажными платками для Магнуса. Она вышла, и вот мы сидим среди внезапной тишины. Я говорю, что понимаю, как тяжело делиться тем, что происходит у него внутри.
– Ты себе даже не представляешь, – произносит он со всхлипом, и неуютная тишина воцаряется вновь. Через несколько минут медсестра возвращается с пачкой бумажных платочков, и Магнус громко сморкается.
– У меня голова кружится, – говорит он, но все-таки хочет услышать мой следующий вопрос. Значит, интервью можно еще какое-то время продолжать. Я говорю, что у многих инцелов экстремальные политические взгляды, нередко они склоняются к правому экстремизму – выражают ненависть к темнокожим, евреям, гомосексуалам… а каковы политические взгляды Магнуса?
– Пожалуй, либеральные, – отвечает он. – И для меня важна экология. Ни к какой партии не принадлежу, ни за кого систематически не голосовал. Обычно поддерживаю то, что мне кажется разумным в данный момент. Я бы сказал, что взгляды у меня прогрессивные.
А испытывает ли он к каким-то меньшинствам или группам такую же ненависть, как к женщинам?
– Нет, не могу сказать, что ненавижу кого-то еще, но, если совсем честно, есть несколько групп, которые мне не нравятся, однако нельзя сказать, чтобы я этим гордился.
– А что это за группы?
– Э-э… короче, это не то чтобы ненависть, но мне не особо нравятся цыгане, у меня о них сложились не самые лучшие впечатления. Но если бы я встретил хорошего цыгана, я бы вполне мог назвать его другом.
Он снова задумывается.
– Не могу подобрать подходящее слово, чтобы описать сочетание неприязни и жалости. Примерно так я это ощущаю. Мне хотелось бы, чтобы они обрели лучшую жизнь где-то в другом месте.
Тут Магнусу приходит в голову еще один пример.
– Поначалу я отрицательно относился к исламу, но потом увидел, как всё поляризуется, правый популизм и всё такое, мне это не нравится. Но иногда, когда мне особенно горько, когда ненависть к женщинам обостряется, мне начинает казаться, что мусульмане поступают правильно. Правильно обращаются с женщинами.
А что он думает по поводу мигрантов?
– Политическую концепцию следует доработать, должна быть альтернатива безразличию и ненависти. Не могу сказать, что ненавижу мигрантов, но должны быть более четкие ограничения. Но такую ненависть, которую вызывают у меня женщины, я больше ни к кому не испытываю.
– Что ты думаешь о феминизме?
– По-разному. Когда я в адеквате, мне кажется, что в этом что-то есть, но, когда становится плохо, возникает мысль, что это злобная идеология, направленная против мужчин. Я могу разговаривать с женщинами как с любыми другими людьми, но, когда я выведен из равновесия, в голову приходят всякие ужасные мысли.
– Как ты видишь будущее? – спрашиваю я.
– Мрачно, – отвечает он быстро. – Я часто думаю о самоубийстве – не прямо сейчас, а на перспективу. Точно знаю, что покончу с собой – не сейчас, не завтра, не в этом году, но рано или поздно наложу на себя руки.
– Почему?
– Потому что боюсь, что иначе моя смерть будет еще страшнее. Это моя единственная свобода – выбрать, как уйти. Только в этом случае я смогу умереть на своих условиях, выбрав не самый болезненный метод. Лучше так, чем на Третьей мировой войне.
Я спрашиваю:
– Если оглянуться на весь прогресс человечества за последние столетия: мы искоренили многие болезни, по большей части справились с мировым голодом, всё больше детей имеют возможность посещать школу, – разве это не внушает надежду?
– Не вижу тут никакого прогресса, потому что людей стало больше. А нормальное состояние человека – страдание. Лучше бы все поскорее умерли, чтобы не страдать!
Он произносит это сердито и раздраженно, словно бы начиная терять терпение. Почему я никак не возьму в толк, что всё бессмысленно?
– Я хотел