Поэтому неверно утверждать, будто бережливость вредит промышленности и хозяйствованию вообще. Напротив, ее воздействие благотворно в этом отношении не меньше, чем роскошество.
Не только не меньше, но неизмеримо больше, если охватить мысленным взором большой период времени, а не сосредоточиваться на быстротечных часах или днях.
Допустим, прошло десять лет. Что сталось с Мондором, его богатством, его огромной популярностью? Все это кануло в небытие. Мондор разорился. Он уже не швыряет обществу шестьдесят тысяч франков в год, а превратился в обузу для общества. Он больше не радует своих поставщиков, не считается благодетелем для искусств, ремесел, промышленности. Он не нужен рабочим, не нужен даже близким и родственникам, которых он тоже разорил.
По окончании тех же десяти лет Арист не только продолжает пускать в обращение все свои доходы, но и увеличивает из года в год эти работающие доходы. Тем самым он увеличивает и национальный капитал, то есть тот фонд, из которого черпаются заработки, а поскольку от величины этого фонда зависит спрос на рабочие руки, он, Арист, способствует росту вознаграждения рабочего класса за его труд. А когда он умрет, он оставит после себя детей, которых он уже обучил и подготовил, чтобы заменить его в деле прогресса и развития цивилизации.
В нравственном отношении превосходство бережливости над роскошеством бесспорно. Утешительно думать, что превосходство здесь остается и в отношении экономическом, и это ясно тому, кто не ограничивается наблюдением непосредственных и немедленных эффектов обоих феноменов, или свойств, а умеет видеть эффекты отдаленные и конечные.
XII. Право на труд, право на прибыль
«Братья, устройте складчину, чтобы дать мне работу и оплатить ее по вашей цене». Это право на труд, примитивный социализм, или социализм первой ступени.
«Братья, устройте складчину, чтобы дать мне работу и оплатить ее по моей цене». Это право на прибыль, социализм более изысканный, или социализм второй ступени.
Тот и другой живут эффектами, которые видно. Того и другого ждет кончина от эффектов, которых не видно.
Видны труд и прибыль, обеспечиваемые общественной складчиной. Не видны работы и прибыли, которые обеспечивала бы та же самая складчина, если свести ее к простым и обычным сборам с налогоплательщиков.
В 1848 году право на труд появилось на какое-то время в двух обличиях, и этого обстоятельства оказалось достаточно, чтобы оно обрушилось и пало в глазах общественности. Одно из обличий называлось «Национальная мастерская».
Другое – «Сорок пять сантимов».
Миллионы денег ежедневно переправлялись с улицы Риволи в национальные мастерские. Это лицевая сторона медали.
А вот сторона оборотная. Чтобы миллионы поступали из кассы, надо, чтобы они имелись в кассе. Поэтому инициаторы и устроители права на труд обратились к налогоплательщикам.
Но каждый крестьянин говорил: мне приходится отдавать 45 сантимов; значит, у меня не будет во что одеться, я не смогу удобрить мое поле и починить мой дом.
А рабочие сельских местностей говорили: раз наш хозяин не может одеться, будет меньше работы портному; раз он не удобряет землю, будет меньше работы землекопу; раз он не чинит дом, будет меньше работы плотнику и каменщику.
И было доказано, что из одного мешка не высыпешь муки на два мешка и что труд, оплачиваемый правительством, ущемляет и ущербляет труд, оплачиваемый налогоплательщиком. Поэтому и окончило свои дни так называемое право на труд, представшее в виде химеры и вопиющей несправедливости.
Тем не менее право на прибыль, представляющее собой лишь увеличенное и даже преувеличенное право на труд, продолжает жить и чувствует себя превосходно.
Но разве нет чего-то недостойного и постыдного в той роли, какую навязывает обществу защитник такого права?
Он говорит обществу:
Ты должно дать мне работу, да не простую, а прибыльную. Я сделал глупость, выбрав отрасль, приносящую мне десять процентов убытка. Если ты обложишь данью в двадцать франков каждого из моих соотечественников и дашь мне эти деньги, моя потеря обернется прибылью. Я имею право на прибыль, и тебе надо обеспечить его мне.
Общество, слушающее этого софиста, взваливающее на себя новые налоги, чтобы удовлетворить его, не замечающее, что потери в одной отрасли хозяйства – это потери для всех других отраслей, которым приходится восполнять эти потери, такое общество, утверждаю я, вполне заслуживает груза, взваливаемого на него.
Все это видно во многих сюжетах моих очерков. Не знать политической экономии означает ослеплять себя близлежащим эффектом того или иного феномена; знать ее означает охватывать мыслью и предвидеть всю совокупность эффектов и следствий этого феномена[3].
Я мог бы изложить здесь множество других вопросов и доказательств. Но я боюсь впасть в монотонность единообразного показа вещей и закончу, распространив на политическую экономию то, что Шатобриан говорил об истории:
«В истории бывают два следствия: одно непосредственное, которое распознают тотчас же, другое отдаленное, которое поначалу не замечается. Часто эти следствия противоречат друг другу; одни из них связаны с нашей недостаточной мудростью, другие – с мудростью, можно сказать, извечной. Провиденциальное событие наступает вслед за событием человеческим. Позади людей встает Бог. Вы можете сколько угодно отрицать существование высшей инстанции, можете не соглашаться с ее действиями, спорить о словах и их значении, называть силой обстоятельств или результатом рассудительности то, что в народе называют Провидением. Но взгляните и глядите до конца на свершившийся факт, и вы увидите, что факт этот всегда производит обратное тому, чего вы ожидали, если дело не было сделано с самого начала на основе нравственности и справедливости».
(
Шатобриан. Загробные записки.)
В области экономических явлений всякое действие, привычка, постановление, закон порождают не только какое-нибудь одно, но целый род следствий. Из них только одно первое непосредственно обнаруживается в одно время с причиной, его вызвавшей, – его видно. Остальные открываются последовательно, одно за другим – их не видно, и хорошо еще, если можно предвидеть их.
Вся разница между плохим и хорошим экономистами в следующем: один придерживается только следствия, которое видно, а другой принимает в расчет и то, что видно, и все те следствия, которые надо предвидеть.
Это различие громадно, потому что почти всегда случается, что ближайший результат бывает благоприятен, а дальнейшие последствия пагубны, и наоборот. Отсюда следует, что плохой экономист преследует маленькое благо в настоящем, за которым следует великое зло в будущем, тогда как истинный экономист имеет в виду великое благо в будущем, рискуя маленьким злом в настоящем.