Читать интересную книгу Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 - Нелли Шульман

тоже слышал голоса кузенов, ночью. Сбросив подбитые мехом перчатки, он протянул руки к занявшемуся огню:

– Но я хорошо спал. Мне снилась весна в Банбери… – над зеленой водой речушки Чаруэлл шмыгали стрекозы. Рыжие и черные спаниели с лаем носились по заросшему травой берегу, трещали дрова в костре:

– Когда Циона, проклятая тварь, сбежала, семья, наконец, смогла ездить в замок. Дети считают, что она умерла, хотя Марте такое не нравится… – он вспомнил давний разговор с кузиной в библиотеке:

– Волк с ребятней пошел на реку, а мы с Мартой устроились на диване, с кофе. Правильно, на Пасху было дело. Густи еще училась, шел ее последний год в школе…

В библиотеке, среди пожелтевших томов прошлого века, романов бабушки Вероники в отдельном шкафчике, и подшивок спортивных журналов прошлого века, Джон всегда чувствовал себя спокойно. В отличие от апартаментов герцогинь, с бехштейновским роялем, и такого же инструмента в парадном зале, здесь стоял кабинетный рояль палисандрового дерева:

– Тони любила на нем бренчать, – подумал Джон, – а сейчас за него садятся Густи и Марта… – хрупкие пальцы кузины листали переплетенный в телячью кожу альбом рукописных нот:

– У вас даже есть автограф Бетховена, – заметила кузина, – мисс Юджинии Кроу… – Джон отозвался:

– Это бабушка Марта подарила герцогине Полине, когда та вышла замуж. На Ганновер-сквер осталась еще одна собственноручная запись Бетховена… – Марта кивнула:

– Я видела. Насчет Ционы… – она изящно отпила кофе, – дело твое, но, как нас учит Писание, все тайное когда-нибудь становится явным, Джон. Дети могут понять, что она жива… – герцог отмахнулся:

– Очень надеюсь, что ее давно расстреляли. Маленький Джон с Полиной никогда ничего не узнают…

Во сне дочка сидела с удочкой на палубе баржи, свесив испачканные илом ножки в теплую воду. На рыжих кудряшках белел венок из ромашек, солнце играло в ее волосах. Полина подняла голубые, прозрачные глаза. Девочка улыбалась:

– Смотри, папа, солнышко… – на носу и щеках девочки высыпали весенние веснушки:

– Странно, на дворе нет солнца… – Джон замер, – день туманный, но в лесу что-то блестит… – он велел кузенам:

– Пригнитесь… – неслышно достав пистолет, он прицелился. Прогремел выстрел, пуля оцарапала ствол сосны. Они услышали твердый голос, на русском языке:

– Погодите, я пришел с миром… – седобородый старик в тулупе и валенках выступил на поляну. На голову он нацепил старый треух, оружия на нем Джон не заметил. Незнакомец выставил вперед пустые ладони:

– С миром, – повторил он, – меня зовут Иван Григорьевич. Князев моя фамилия, – добавил старик.

Ледяная вода речушки обжигала руки. В черноте мелководья дрожали золотые огоньки звезд. К ночи прояснилось, мороз перехватывал дух. Полуденная метель оставила после себя заваленный сугробами лес. Волк хотел взять мощный фонарик, прицепленный к легкому рюкзаку. Князев остановил его:

– Нет нужды. Дорогу я знаю наизусть, да и распогодилось, как видишь… – в щели между деревянными ставнями избушки светила бледная луна. Ветер утих, ночь словно звенела от мороза. Выйдя во двор скита, Волк размеренно подышал:

– Градусов тридцать, не меньше. Какая луна огромная, я такой не видел никогда… – края диска расплывались во тьме. Светило будто зацепилось за маленький крест на поросшей мхом крыше крохотной часовенки. По словам Князева, скит построили при патриархе Никоне. В сумерках он сводил Волка на лесное кладбище:

– Летом здесь малина созревает, – заметил старик, – насельники оставили хорошее хозяйство. Тайга тоже пропитание дает… – он ласково погладил ствол сосны. На расчищенной от бурелома поляне поднимались вверх старообрядческие кресты. Князев смахнул снег с ближней могилы:

– Отец Арсений, здешний игумен. Я его не застал, он после революции скончался. Он волжский был, из Ярославля, но спасался в Москве, на Рогожской заставе… – Волк кивнул:

– Я о нем слышал мальчишкой. Он увел монахов из подпольного монастыря на север, в леса… – Максим вспомнил рассказы тестя:

– Николай Федорович Воронцов-Вельяминов назвал в честь игумена Арсения старшего сына. Тот потом стал революционером. Игумен спас Николая Федоровича в Москве. Он вылечил юношу. Бабушка Марта привела его в родительский дом, в день, когда бомбисты убили государя императора. Тогда погиб Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, и его второй сын… – после встречи с Петром Михайловичем, как старик называл покойного Питера, Князев подался на запад:

– У меня дела появились, – добавил старик, – по вере нашей. Жена моя умерла, – он перекрестился, – я постригся в тайные монахи, начал странствовать… – узнав о смерти Питера, он огорчился:

– Я канон скажу по рабу Божьему, – пообещал Князев, – хороший он был человек. Но сынишка у него растет, род его не прервется… – Волк велел кузенам не расспрашивать старика о гибели Горского:

– Что было, то быльем поросло… – оглянувшись на закрытую дверь сеней, он понизил голос, – мы знаем от Питера, что Князев служил у белых, на том бронепоезде. С тех пор тридцать лет прошло, полжизни человеческой…

Князев вернулся в келью с горшком примороженной, кислой капусты с клюквой и решетом картошки:

– У меня на делянке рожь растет… – он резал черный хлеб, – а за солью и остальным я к людям хожу… – Иван Григорьевич объяснил, что приверженцы нетовщины отрицают советские бумаги:

– Не только документы ихние от Антихриста, – вздохнул старик, – но и делить трапезу с ними нельзя. Нельзя признаваться, кто ты такой, нельзя за руку здороваться, али к ним в дома заходить… – он обвел взглядом притихших гостей:

– Но меня на сие не благословляли, – сказал Князев, – у меня иная стезя… – старик не распространялся о том, что он делал у людей, как Иван Григорьевич называл деревни, лежащие южнее и восточнее здешних лесов:

– Однако у него есть и соль, чай, спички, – понял Волк, – значит, он выбирается из тайги… – к чаю полагались медовые соты. Иван Григорьевич извинился за скудость трапезы:

– Как я сюда пришел, – заметил старик, – здесь еще проживал последний насельник. Его игумен Арсений перед смертью благословил на подвиг отшельничества… – дряхлый обитатель скита скончался на руках Ивана Григорьевича несколько лет назад:

– Мне скоро восьмой десяток пойдет, – сказал Князев, – а отец Иона дотянул почти до ста лет. Он сюда юношей пришел, среди чад игумена Арсения… – большой скит обнаружили антихристы, как Князев отзывался о сотрудниках гулага:

– До войны сие случилось, – старик вытащил из печи горшок с вареной картошкой, – почти всех монахов… – он повел рукой, – в общем, братия приняла мученическую кончину, – он перекрестился на красный угол кельи, – а отец Иона и еще двое успели бежать. Здешний скит тогда стоял заброшенным. Они привели строения в порядок, разбили огород… – став монахом, Князев оставил охоту, но позволял себе рыбу:

– Я даже пироги пеку, – усмехнулся старик, – получите от меня припасы в дорогу… – Волк вызвался сходить с Князевым за водой. Колодца в маленьком скиту не вырыли. Каждый день старик приносил несколько ведер из журчащей по камням чистой речки.

Железная ручка резала ладонь, даже сквозь перчатку. Подняв ведро, Волк заметил, что старик смотрит в небо. На усеянном созвездиями небосклоне переливались разноцветные всполохи. Отчего-то оробев, Волк откашлялся:

– Иван Григорьевич, значит, мы можем оставить у вас груз, пойти на восток налегке… – после ужина кузены улеглись на составленные лавки, прикрытые спальными мешками. Джон, на хорошем, но с акцентом, русском, поблагодарил Князева за приют. Старик отозвался:

– Пока вы сюда не вернулись, благодарить не след, Иван Иванович… – так старик называл герцога, – у вас впереди долгий путь… – что-то пробормотав, Князев повернулся к Волку:

– Они пойдут на восток, – в глазах старика сияло отражение луны, на белоснежном снегу, – то есть твоя родня пойдет. У тебя другая дорога, Максим Михайлович… – Волк помолчал:

– Какая, Иван Григорьевич… – старик забрал у него ведро: «Ты должен спасти свою дочь».

Лыжи катились по мягкому снегу, вершины раскидистых елей уходили в непроницаемый туман. Дымка стояла и вокруг них. Волк поднял палку:

– Дальше метра ничего не видно, а компас бесполезен. Ладно, надо перевалить плато. Тогда до колонии Рауля останется не больше