class="p1">— Ну вот, я же просила разбудить пораньше! А что же ты еще с косой?
— А у меня сегодня выходной!
— Весь день выходной?! Мам, ну позволь мне не ходить в школу — я так без тебя соскучилась! — взмолилась Таля.
— Ишь, нашла важную причину пропускать занятия, — засмеялась мама, — вставай-ка, вставай. Придешь из школы, пообедаем вместе. И знаешь, давай сбегаем в киношку! Выходной так выходной, а?
Таля быстро собралась. У мамы завтрак был уже готов. На столе стояли хлеб, масло, сахар. Мама принесла чайник.
— Не ждала я тебя, Талка, честно говорю, заняла все у Александровны. Но сегодня все будет, и обед тебе будет. Только мне надо еще к докладу приготовиться: у меня завтра доклад важный.
Таля рассмеялась. Знала она мамины выходные дни! И обеды ее знала! Сварит суп густой-прегустой, ложка стоит, и скажет: «Это сразу первое и второе».
— Мам, а косы мыть? — Так они называли мытье маминых длинных волос. Мама давно бы остригла их, но Таля упросила ее оставить и теперь помогала.
— Ох, дочь, как надо косы мыть! Обязательно надо.
— Мне еще надо у тебя узнать кое-что.
— Например?
— Ну, например, почему мы так плохо живем?
— Плохо? Мы? Что именно ты называешь «плохо»?
— Ну грязно и… бедно.
Мама оглядела комнату.
— Может быть, у нас и грязновато. Но, дочь, мы с тобой сами виноваты — обе большие. Давай сделаем чистоту.
— Печку снимем, и потолок надо побелить.
— Печку давай, а потолок отложим до весны. Что ж, назначай субботник! Но вот «бедно»… с этим я не согласна! Тебе чего-нибудь не хватает? Скажи!
Спроси ее мама: «Что ты хочешь?» — и Таля назвала бы сразу множество предметов: вязаный берет с помпоном, как у Люды Чесноковой, шерстяные перчатки, серую плиссированную юбку, джемпер с галстуком… Но сказать, чего ей не хватает, было труднее. Ну вот, пожалуйста, — ей не хватает ботинок с коньками… Мама удивлена: ведь Таля ходит на каток в своих обычных ботинках и «снегурки» у нее есть. Зачем человеку две пары ботинок? Вот мама сказала, и действительно получается, что вторые ботинки — лишние.
— Мы еще поговорим с тобой о бедности, Талка. Сейчас я тебе скажу одно: у нас еще очень многие живут трудно — недоедают, не имеют самого необходимого. Мы должны устраивать нашу общую жизнь, чтобы всем было хорошо, понимаешь? А о себе мы, большевики, должны думать в последнюю очередь. Вот какое дело… Ну, беги!
Таля в пальто и ушанке, с книгами, перетянутыми ремешком, была уже в дверях, но вдруг вернулась.
— Мам, а почему мы не живем с папой? — спросила она.
— Опять двадцать пять! — воскликнула мама. — Мы уже говорили об этом, Наташа. — Строгая морщинка появилась у нее между пушистых бровей. — Он ушел от нас давно, тебе пяти лет не было.
— Это не ответ на вопрос, — нахмурилась Таля, — я серьезно хочу знать, и ты мне сегодня вечером скажешь, я уж не маленькая.
— Мы же в кино собирались, — каким-то детским голоском протянула мама, но лицо ее вдруг стало строгим, серые глаза потемнели. — Я не хочу об этом, понимаешь, совсем не хочу об этом говорить, — сказала она горячо. — И ты не говори со мной об этом, пока я сама не скажу, не захочу сама…
— Ну, хорошо, хорошо! — Таля прижалась к матери. — Не сердись, я не буду. Посмотри, мне папа часы подарил.
Мама взглянула мельком и продолжала так же взволнованно:
— Очень хорошо, очень хорошие часы. Он, отец твой, очень хороший человек. Слышишь, девочка? Ты мне веришь, что он хороший? — Мама повернула к себе Талино лицо, сильно сжав ее щеки ладонями. — Он прекрасный человек, и ты люби его, непременно люби!
Тале казалось, что мать сейчас заплачет. Это было необычно и страшно. Таля дернулась, пытаясь освободиться.
— Хорошо, мама, ну, хорошо, отпусти же меня, я опаздываю!
— Ну, беги, беги. — Мама подтолкнула ее к дверям и крикнула в коридор: — Осторожно с трамваем!
От Плющихи к Никитским ходил пятнадцатый номер. Таля сидела в полупустом прицепе, белом от инея. Трамвай шел медленно, скрипел и постанывал от мороза. Нахмурив брови, такие же прямые и пушистые, как у матери, Таля сосредоточенно терла ледяной пятачок, продышанный кем-то в окне. Но в окно она не смотрела.
Все за окном было ей хорошо знакомо. Все от самого дома до большой розовой церкви на Арбатской площади, где с железным скрежетом трамвай поворачивал на бульвары, до желтого дома с колоннами, где ей выходить.
Таля думала о матери, об отце… Они оба хорошие. Папа, конечно, тоже. Она любит их обоих, и папу тоже, несмотря на вчерашнее письмо… Но мама — как она говорила о нем сегодня… Мама любит его до сих пор, и как любит! Как же тогда… значит, мама несчастна?.. Но эти два слова невозможно было сочетать. Таля представила мать — ее быстрый, легкий шаг, порывистые движения, звонкий заразительный смех, глаза, меняющие цвет, — то сине-серые, то голубые, всегда блестящие. Несчастные не бывают такими! Но как он мог разлюбить ее? Что же случилось?
Сняв варежку, Таля скребет и скребет пальцем иней — кривая бороздка похожа на вопросительный знак. А в ледяной глазок уже виден желтый дом с белыми колоннами — ее остановка.
ГОЛУБЫЕ РУКАВИЦЫ
Мороз был крепкий — дверь в сени обнесло инеем. Кате сегодня идти в утреннюю смену. Зажгла коптилку, собиралась тихо, чтобы не разбудить Машу с Мишей. К алтайскому морозу Катя привыкнуть не могла. Пальто ее пробивает насквозь, хорошо, что есть валенки, пуховый платок. Пока дойдет до интерната через село, заиндевеет вся — прядь на лбу, брови, ресницы.
Повизгивает снег под ногами. Все заснежено, все в морозной дымке. Из-за леса поднимается красный шар солнца. Тишина. Нет здесь бомбежек, воздушных тревог, затемнения. Но и здесь правит жизнью война: истоплены изгороди, не хватает хлеба, нет мыла. В этой тишине, в праздничном сверкании снегов люди живут в постоянной тревоге, в страхе за родных, в напряженном ожидании. Ждут второго фронта, ждут сводок Информбюро, ждут писем.
Когда работаешь, ждать легче. Ты работаешь — значит, помогаешь тем, кто воюет. Будто становишься рядом, чтобы вместе пробиваться к победе.
Так думала Катя, шагая по снегу. Давно не получала она писем от мужа и, когда оставалась одна, спрашивала себя: жив ли он, не ранен ли? И, прислушиваясь к тому, что за тысячи километров, отвечала: он жив, он здоров, просто не смог написать.
Приходила в интернат в половине восьмого. Осматривала свое войско — двадцать парнишек, десять девчонок от десяти до двенадцати лет. Проверяла