Читать интересную книгу А потом пошел снег… - Анатолий Малкин

За спиной народ начал разбирать с грохотом стулья, расчищая место под дискотеку, и он согласился остаться, хоть и тревожился за Егора. Танцевал он хорошо еще с института, на вечеринках у него с женой был номер, который они выдавали на бис, и когда в клубе зазвучал, да еще и с неожиданно хорошим звуком, «Rock around clock», он рискнул и вытащил Соню на середину. И не ошибся — она оказалась партнершей не хуже жены, несмотря на всю двусмысленность этого сравнения, — они танцевали так синхронно, как будто делали это всю жизнь, она летала между ног без страха, а в конце, взлетев, как перышко, бестрепетно легла к нему на колени.

В клубе стояла тишина. На них так смотрели, что они даже засмущались, а потом все зааплодировали, и под пугачевский «Айсберг» он уже танцевал сначала с толстой Женей, которая вся истекала комплиментами, потом, по хлопку — оказывается, здесь процветала игра в фанты, — его отдавали в руки разных густо надушенных и вполне тепло одетых девушек, женщин, дам, пока вдалеке не появилось решительное лицо повелительницы бильярда, и он понял, чем все грозит закончиться, но его спасла Соня, которая решительно выхватила его из рук очередной почитательницы и не отпускала от себя до конца песни. А потом колченогий директор замахал руками у входа, и они рванули из пропитанной одиночеством и агрессивностью толпы бестолково и неумело двигающихся людей на берег, освещенный, несмотря на то что стрелки на часах двигались к двенадцати ночи, ярким солнцем.

На последний катер успели в последний момент, когда уже убрали трап, прыгали через борт с веселыми криками, к нему на руки свалилась толстая Женя, и он, мужественно приняв габаритное ее тело, еще раз похвалил себя за склонность к стройным и изящным женщинам. Директор аэродрома, несмотря на свою колченогость, поспел первым и уже выговаривал рулевому за отсутствие почтения к столичным гостям. Соня перелетела через борт, как птичка, с помощью своего ухажера-ассистента; метеодевушки, похохатывая, расспрашивали директора Валю о московской жизни звезд экрана, а катер, уютно пофыркивая выхлопной трубой двигателя, двигался к потемневшим от времени щитовым баракам, облепившим скалистый остров.

В гостинице под его огромным тулупом мирно спал Егор, рядом с которым улеглись и ханурики, и все они с небритыми, помятыми физиономиями были похожи друг на друга, как братья. Синяк на голой ноге, которая торчала из-под тулупа, был большой, неприятного иссиня-багрового цвета, но опухоль немного спала, и, посовещавшись, все решили, что до Москвы Егор доедет.

Он начал было обсуждать с директором завтрашний переезд на аэродром, но поскольку Валя общался с ним, как и все последние дни, без прежнего тепла, очень сдержанно, видимо, так и не простив ему своей слабости и того, что он так спокойно пожалел его, не назвав его трусость трусостью, понял, что между ними все кончено пока, и разговор быстро свернул.

Потихоньку все разошлись спать, завесив плотно окна и выключив свет, а он присел рядом с Соней за столом на кухоньке почаевничать, и под сушки с маком они разговаривали вполголоса ни о чем, как всегда, а на самом деле о многом глазами, пока в окошко не всунулось распаренное лицо директора аэродрома.

Он выскочил на улицу, получил инструкции и направление движения и, вернувшись, положил ключи на стол и рассказал, что он все организовал и что если она не против, то можно еще раз побыть вместе.

Баня стояла на отшибе над берегом — маленькая, но сделанная так, чтобы мыться по-белому, — она была с чисто выскобленными внутри до белизны полоками, натопленная до такого жара, что войти в парную можно было только пригнувшись, иначе волосы пробивало насквозь до кожи и по спине начинали бежать мурашки. В углу предбанника стояла большая железная бочка с морской ледяной водой и запас пресной в эмалированных ведрах и баках, а на притолоке лежали веники — как они появились на Диксоне, где ни зимой, ни летом сроду не водилось ничего растительного, кроме мха на камнях, — было непонятно, но факт оставался фактом — высушенные, удобные по руке березовые веники источали тонкий, знакомый с детства запах, который вызывал сладкую истому в теле.

Они раздевались, почти касаясь спинами друг друга, и, только заворачиваясь в простыню, которую взял на подоконнике маленького окошка около керосиновой лампы, он увидел, что она стоит перед куском зеркала, убирая свои длинные волосы под войлочную шапочку, обнаженная, совершенно его не стесняясь. Он машинально провел рукой по двери, проверяя, закрыл ли он ее на деревянный засов‑накидушку, и сбросил простыню тоже.

Она лежала на полке, ежась под обжигающим жаром, которым обвевали ее веники, ласково касались ее покрытой капельками испарины блестящей кожи, и, отдавая себя полностью в его власть, просила хлестать все сильнее и сильнее и начала петь в такт ударам — по-другому этот горловой низкий звук, который вырывался из ее рта, назвать было нельзя, так он был красив и музыкален, — и, поворачиваясь со спины на живот и обратно, закидывая руки за голову или укрывая ими лицо так, что видны были только очень белые зубы между губами, — она открыла себя полностью.

Потом они прыгали в бочку с ледяной водой Карского моря и кричали счастливо, пронзенные тысячами тонких безжалостных игл. Потом снова летели в парную, где хлестали друг друга отчаянно, покрытые прилипшими к распаренной влажной коже березовыми листьями от измученных веников. Потом очнулись в предбаннике в невероятном тугом объятии, отдавая себя друг другу без остатка, и он, целуя ее потрескавшиеся от жара бани губы, отчаянно ощутил, что, пожалуй, впервые встретил ту, которая была ему предназначена на земле, и больше такого счастья его телу и ему самому испытать не придется.

Она прощалась с ним — он это понимал отчетливо, — она приготовила себя к этому прощанию и была с ним сейчас как с единственным, но ему было суждено стать только моментом в ее жизни, она жила впереди и не хотела останавливать себя, и она знала о многом, что еще может быть, и он был для нее как лестница, на верхнюю ступень которой она смогла подняться, чтобы ощутить свою женскую власть.

Потом она открыла дверь и, не опасаясь, вышла на обрыв, где, разгоряченная, не ощущая студеного, нулевой температуры воздуха, стояла над морем на виду спящего городка Диксон, стояла словно наяда, заблудившаяся во времени и пространстве, стояла нагая, пока он не выскочил с простыней, не укутал и не отнес ее, шутливо отбивающуюся, обратно.

Шел третий час ночи, и завтра уже наступило.

Шел третий час ночи, и наступило послезавтра.

Он уже несколько часов сидел в пузатом брюхе старенькой «аннушки», медленно ползущей по небу к Москве, и все время ждал какой-то точки, ждал, что лопнет страшно сжатая пружина внутри его и все кончится само собой или он заснет, а когда проснется, то окажется, что этот сон, прекрасный и мучительный, ушел, и дальше… но что дальше, он так и не придумал, потому что все удобные слова, которыми объясняют отсутствие любви, он и так знал и вспоминать их ему совсем не хотелось, а хотелось вспоминать ее быстрое горячее дыхание, которое так нежно недавно касалось его шеи, и погибал, понимая, что жизнь его меняется окончательно.

Потом проснулся от звука взревевших при рулежке моторов самолета и долго не вставал, думая о случившемся, лениво удивляясь, как ему в общем-то все равно.

А потом пошел снег

У нее была одна странность в поведении.

Когда они любили друг друга, то в моменты особой близости, в прямом смысле этого слова, она начинала задыхаться, ей не хватало пространства и воздуха, поэтому и целовалась она как девочка — не то чтобы не страстно (иногда даже очень), а как-то осторожно.

Но начать, пожалуй, нужно не с секса — его будет достаточно, через шесть страниц на седьмую, — начать надо с разговора на пятый день в Лондоне, в уютной гостиничке, рядом с Гайд-парком и Королевским дворцом, когда уже было понятно, что праздник заканчивается, а его очень хотелось продолжить.

Был поздний вечер, он ушел в ванную, а потом позвал ее. В первый раз она согласилась на его старомодные эротические развлечения, подсмотренные во французских фильмах, и пришла. И все. Потом она хохотала, как сумасшедшая, до слез, умоляя его добавить в воду пену, чтобы как-то укрыть эту невозможную красоту. Он не то чтобы обиделся, он был ошеломлен и пытался понять причину веселья. Но тогда она объяснила, как она видит его — с ногами, укороченными от преломления света в воде, без мужского начала, спрятанного под нависающим животом (в это время у него был период жора и он набрал более ста кило, что при его росте в метр семьдесят пять оказалось чересчур заметно), и этот хохот все продолжался и продолжался, пока он не снял свое предложение поплескаться вместе. Все-таки она стеснялась, хотя и говорила все эти дни, да и до них, что все будет, как он захочет.