– Долгий? – пробормотал Степан, глядя ей в затылок Она шла впереди, длинная юбка развевалась, приоткрывала изящные щиколотки.
– Сюда, пожалуйста. – Она пропустила его вперед в какую-то небольшую уютную комнату с креслами, диванами, пальмами и аквариумом. Степан протиснулся в дверь, чуть не задев вполне достойную грудь Инги Арнольдовны, туго обхваченную дорогой водолазкой. Забавляясь, он как бы даже немного замешкался в дверях, чувствуя эту грудь в двух сантиметрах от своей рубахи.
Интересно, если ущипнуть ее за зад, что она будет делать?
Подпрыгнет, завопит, позовет охрану, вызовет милицию?
– Хотите чаю или кофе? – как ни в чем не бывало спросила учительница его сына, которую он только что так… осязаемо мечтал ущипнуть за зад.
– Нет, – отказался он. Ему было смешно и немножко неловко. – Спасибо. Если вы не против, я хотел бы выслушать ваши претензии. У меня времени совсем нет.
Она взглянула на него своими яркими глазами, задержала взгляд и отвернулась. Сухо щелкнула кофеварка, в комнатке остро и привычно запахло кофе.
– Иван очень славный мальчик, – начала она, и Степан посмотрел на ее губы. У нее был выразительный маленький рот, который произносил слова правильно и приятно. Так умеют говорить только прибалты. – Он немного не уверен в себе, но вы, наверное, это и сами знаете…
– Да как вам сказать… – пробормотал Степан. – Я передумал. Налейте мне кофе. – И добавил, решив быть вежливым:
– Пожалуйста.
Она налила ему кофе.
– Сахар?
– Нет, – сказал Степан, – не нужно. Так почему вы хотите отчислить моего славного, неуверенного в себе мальчика?
Она прошлась по комнате и села в некотором отдалении от него. Взору Степана снова открылись щиколотки, которые он моментально стал добросовестно рассматривать.
– Павел Андреевич, – сказала она негромко, – конечно, я не собираюсь его отчислять. Я сказала это просто так, чтобы… заманить вас в школу. Мы не отчисляем детей, как вы совершенно правильно заметили.
– А если я сейчас допью кофе, встану, пойду к директору и расскажу ему, как вы угрожали моему сыну, вас не отчислят из этой школы? – спросил Степан лениво. – А, Инга Арнольдовна?
Несмотря на грудь и щиколотки, несмотря на яркие глаза и красивый рот, несмотря на тонкую талию, обтягивающую водолазку и блестящие волосы, он совершенно не собирался прощать ей вчерашний разговор по телефону и свои сегодняшние метания на работе, чтобы вовремя уехать, а потом в переулке в поисках места для машины. Все-таки он был бизнесмен и начальник, а она – как там ее по имени? – училка в средней школе.
Она поставила чашку. Чашка звякнула о блюдце.
– Как вам угодно, – сказала Инга Арнольдовна холодно. – Вы хотите прямо сейчас отправиться к директору?
Степан молчал, рассматривая на стенах детские рисунки. Некоторые были очень даже ничего, особенно вон та лошадь на летнем лугу. И горы, на вершинах которых лежит снег. И пальмы на берегу океана. Это, очевидно, рисовал кто-то из старшеклассников. А вон кошка, больше похожая на швабру, с котятами, больше похожими на кроликов. И лондонский Биг-Бен с несколько кривоватым циферблатом знаменитых часов. Огромный букет цветов, лохматых, как клубки шерсти, побитые молью, в крошечной вазочке. А вон картинка, которую в прошлую субботу они старательно рисовали вдвоем с Иваном. Трава, пенек, рядом с пеньком – серый еж. Иван назвал картину “Лето в лесу”.
– Так о чем вы хотите со мной разговаривать? – спросил Степан с тяжелым вздохом, отрываясь от созерцания рисунков. – О директоре?
– Павел Андреевич, – начала Инга Арнольдовна и остановилась.
Она совершенно не знала, как с ним разговаривать. Не то чтобы он как-то особенно грубил, или хамил, или пытался поставить ее на место, как многие родители в этой школе для богатых детей. Но он был какой-то на редкость равнодушный.
Как будто не о его сыне шла речь, а о чьем-то чужом. Или он сразу проникся к ней недоверием?
Он выглядел как огромное большинство страдальцев, составляющих клан предпринимателей, к которому относился и Павел Андреевич Степанов.
У него были хомячьи щечки, сонные голубые глаза и широченный солдатский затылок, просвечивающий наивной розовой кожей сквозь короткие волосы на макушке. Конечно, он был дорого и со вкусом одет, и это как-то… примиряло, хотя и не спасало окончательно;
– Павел Андреевич, – начала она снова, – Иван замечательный мальчик, но у него, как бы это выразиться поточнее, смещены все понятия. Он читает совсем не то, что написано, и не хочет или не может менять свою точку зрения. Его невозможно переубедить. Ему невозможно объяснить, что он не прав.
Например, недавно мы читали рассказ Джека Лондона о боксере, который не смог победить потому, что ему не на что было поужинать. Это рассказ… о силе духа, а вовсе не об ужине, вы же понимаете. А Иван ничего не понял, кроме того, что боксер был голоден. И слушать ничего не стал. Он в конце концов даже заплакал, так ему было жалко этого боксера именно потому, что он был голоден, а не потому, что он проиграл.
– А вы точно знаете, за что именно нужно жалеть, а за что не нужно? – спросил Степан с удивившей его самого злобой в голосе. – Совершенно точно?
Инга Арнольдовна посмотрела на него с изумлением.
– Речь идет о литературе, – произнесла она осторожно. – Только о литературе, и то, что имел в виду писатель…
– Он сам сказал вам, что именно имел в виду?
– Кто? – не поняла она.
– Писатель.
– Павел Андреевич, – кажется, она даже разволновалась немного, – есть непреложные законы, которым необходимо следовать, особенно когда мы пытаемся учить детей…
– Вот я, например, не пытаюсь учить детей и не знаю никаких непреложных законов, кроме закона всемирного тяготения, но могу сказать вам совершенно точно, что читать во втором классе Джека Лондона – это идиотизм. Может, вам для начала попробовать что-нибудь полегче? Например, “Винни Пуха”?
– Я уверяю вас, что и “Винни Пуха” ваш сын поймет не правильно! Как же вы не понимаете, что дело тут вовсе не в конкретной книжке, а в том, как это воспринимает ваш сын!
В сказке про собаку, которая несла через реку мясо и уронила его потому, что увидела свое отражение и хотела отнять мясо у отражения, он жалеет собаку, которая осталась без обеда! Он даже не понимает, что она жадничала и поэтому потеряла свое мясо! И не хочет понимать! Ему совершенно недоступны никакие чувства, кроме самых примитивных – если собака уронила мясо, значит, ему ее жалко. Он не понимает, что есть чувства и мысли более сложные, чем…
Степан допил кофе и осторожно вытянул ноги, устраиваясь удобнее в глубоком засасывающем кресле. Он сильно устал и теперь боялся, что заснет в тишине и покое маленькой уютной комнатки и опозорится перед Ингой Арнольдовной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});