Жизнь духа… — повторила Матильда. Лицо Шарлотты ужасающе ясно встало перед ней — пепельно-белое, в рыжей дымке волос. Глаза и губы — сужены, стиснуты. Струна, которая не зазвучит.
Голос доктора донёсся откуда-то издалека.
В теле мы едины, Матильда. Мы все являемся в этот мир одинаково — из тёплой материнской утробы, во веки веков. Но дух… кто может знать — упал он с небес или поднялся из самого ада? И — если дух слишком силён — как у Шарлотты…
Он замолчал. Матильда видела, видела. Белые пальцы, сплетённые на неподвижных коленях. На мёртвых коленях…
Шарлотте всегда нравилось быть калекой, — промолвил доктор.
Калека? — Матильда содрогнулось. Это слово было таким грубым, таким неподходящим для Шарлотты. Для изящной Шарлотты, прекрасной Шарлотты, фарфоровой куклы в плетёном кресле. Куклы…
Ей нравилось, что тело её мертво наполовину, — продолжал неумолимо доктор. — Это отдаляло её от нас, от живых. Проводило границу. Делало её другой…
Да, хотелось закричать Матильде, да. Всё верно, каждое слово. Она сама, сама мне это говорила. А я не понимала. Ничего не понимала.
Она ненавидела своё тело. Она хотела вся оказаться за этой границей — и смотреть на нас, обычных смертных, как сквозь стекло. Она бы убила себя, если… если бы только знала, что дух её будет жить. И если Карнавал смог это ей дать… — Доктор сжал зубы. Лицо его стало жёстким. — Её не спасти, Матильда. Говорю же, она всегда была мёртвой. Она принадлежит им с самого рождения. Она кукушонок в чужом гнезде, подкидыш эльфов, всё что угодно. Она одна из них, плоть от плоти… вернее, дух от духа. Их, эту нечисть она поджидала, сидя у окна.
Нет! — Матильда очнулась. — Нет! Это неправда, неправда! Шарлотта не такая! И они не такие! — Она всхлипнула, зажала горящие щёки руками и, задыхаясь, вырвалась в ночь, в дождь, в темноту. Туда, где ждал, неизбежный, точно могила, дом Шарлотты, замок Шарлотты, обитель Шарлотты. Её Шарлотты… Чёрной невесты, укрытой фатой из огненно-рыжих волос. Сказавшей «да» без колебаний и шагнувшей во тьму, чтобы возлечь на алом сафьяне с тем, кто сжимает сейчас её пальцы тонкой рукой в перчатке из белого шёлка…
11
Матильда вошла.
Нина лежала на своей кровати. Она спала. Спала, вольготно раскинувшись, как младенец. Полная и мягкая рука увязла, точно в болоте, в несвежих простынях и удушливых перинах.
Матильда вздохнула, ощущая на лбу капли ртути — холодную испарину.
Нина спит. Конечно, она спит. Уже поздно. Очень поздно…
Она шагнула вперёд — и ноги подогнулись, примерзая к полу. Что-то было в воздухе… что-то, от чего её сердце съёжилось, как загнивший, иссохший плод.
Она не могла смотреть. Не могла отвести глаза.
Нина лежала с улыбкой на лице. Спокойная улыбка, уютно взрыхлившая размякший старческий рот. В углу её рта отпечаталась ямочка — словно вырезанная ножом.
Глаза Нины были полуоткрыты. Они стали белыми, почти прозрачными… Чёрные тусклые зрачки виднелись из-под липких морщинистых век.
А горло…
Горло Нины было разорвано. Вся шея измазана красным. И кровь, чернея и густея на глазах, ещё стекала, капала в белую мякоть подушек.
Она умерла счастливой…
Это сказал голос. Голос за спиной у Матильды. Нежный и вкрадчивый. Ласковый голос, тающий в воздухе. Чей это голос?
Она не вздрогнула. Не обернулась. Она смотрела на собственные руки. Откуда в них этот край простыни? Её пальцы оставляли на ткани серые подтёки.
— Я сделала это ради неё, — продолжал неумолимо голос. Матильда смотрела на жёлтую кожу в рытвине перины. Ей казалось, этот голос — шёлковое лассо, накинутое ей на шею. Всё туже и туже, и коченеют руки…
— Она не смогла бы жить без меня. Так было лучше. Поверь… Матильда.
Она оглянулась.
В дверях стояла Шарлотта.
Стояла? Матильда не знала. Она не видела тела. Только хрупкие плечи, очерченные темнотой. Такая пронзительно белая плоть. Подбородок — наконечник копья, нацеленный вперёд. Суженные серые глаза. Она не могла в них заглянуть. Мягкие губы, бледные, почти до синевы. Как всегда. Шарлотта не красила губы…
Из угла этих губ стекала густая алая струйка.
Тонкие пальцы Шарлотты мяли платок. Она вечно вертела что-то в руках. Тонкие пальцы, похожие на когти. Белый платок с жирными бурыми кляксами.
Она не могла ничего сказать. Она не хотела. И всё же кто-то сказал за неё, — а она ощутила лишь клейкую горечь во рту.
Это не ты. Это не ты, Шарлотта.
Шарлотта сдвинула брови. Её пальцы сжали платок сильнее. Она неторопливо облизнулась.
Нет, это я, Матильда. И я всегда была такой. Всегда. Жаль, что ты не понимаешь. Постарайся понять. Возможно, тебе будет легче.
Она заботливо обтёрла и разомкнула пальцы. Платок слетел, танцуя, на пол, как белое перо. Окровавленное белое перо подстреленной птицы.
Прощай, Матильда.
Шарлотты не стало.
Люди так не уходят. Так исчезают тени.
Матильда поняла что смеётся. Это был безумный смех, и она не могла его остановить. Он точно грыз её изнутри.
Нина лежала прямо перед ней и улыбалась в ответ.
Матильда засмеялась громче, потом заскулила — и сорвалась на какой-то ликующий визг. Вдруг она ощутила, что весь подбородок залит слюной. Как некрасиво. Шарлотте бы это не понравилось. Шарлотта любила только красивое.
Она проползла на коленях по ковру, подняла окровавленный липкий платок и тщательно вытерла губы и подбородок.
Ей снилась Шарлотта. Она сидела в своём неизменном плетеном кресле-качалке, в пол оборота к окну, и густой вишнёвый закат румянил её бархатистую белую щёку.
Она подошла к ней, окликнула по имени, — но Шарлотта не шелохнулась. Тогда она стала её трясти, схватила за кисть, лежащую изящно на коленях — и ощутила могильный холод. Безмятежное лицо с нарисованными тёмными глазами. Это не Шарлотта, это кукла, фарфоровая кукла! Но почему она такая тяжёлая? Разве куклы внутри не пустые?
Она отшатнулась. Кукла начала падать. Она закричала, она не хотела! Но не могла её удержать. Кукла падала и падала, как снежная лавина. Вот она рассыпалась на тысячу белых мерцающих осколков, и на пол хлынул поток вспенившейся крови. Так вот что было внутри! Сколько крови, как много! Она закричала, ощутив на лбу солёные тёплые капли. Она стонала, она закрывала лицо руками, но не могла скрыться от запаха. Пронзительный острый запах свежей крови. Не надо, не надо!
Она закричала, она открыла глаза и вскочила.
Она заснула прямо на ковре. Её щека ещё хранила отпечаток сурового серого ворса. Это был ковёр Нины. В комнате Шарлотты был совсем другой — мягкий, как масло, и такой причудливый, что на него было можно смотреть часами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});