Быбин отдал должное:
— Европа! А мы… — он поморщился, как от боли, — ой, недружные. Разве давеча дружинник не понял, что те двое — разведчики? Понял. Его зависть взяла, что мы — при чистом успехе. На меня винтовку: отпусти их! По зависти совершил бы такой вред. Ну, как тут воевать? Ладно, хоть чехи есть.
Лушин не упустил случая порассуждать:
— Они, конечно, чужие, у них своя корысть — но пусть. Мы допускаем: пользуйтесь. Но если, к примеру, мы сами… не теперь, а вообще… Мы сможем гораздо лучше! Только захоти…
Шикунов ласково улыбнулся:
— Мы–то? Я не смог бы эдак женщину ударить, какая она ни будь мерзавка… — развёл руками с явным сожалением. — Не сумел бы.
— Она пацана удушила! — перебил Быбин.
— Ну да… — как бы поддержал Шикунов, мягко продолжил: — И опять же раскинь. Ведь Володя знал, что его кончат. А тому не было пятнадцати лет. Пойди–ка на такую кровь… Но и то: иначе не доказал бы ничего.
— Малолеток на них работал, получил своё! — отрубил Лушин. Мысль у него
скакнула, и он добавил: — Будь простым, да не проще чехов.
— Вы всё про них, — обиделся Сизорин, — а поймали шпиков мы! Володя! И поймали, и на чистую воду вывели. Вишь, чехи Володю мигом к себе взяли. Знать, нету у них такого! То–то и оно!
Шикунов высказался с печалью, так, будто желательно обратное:
— Лишь бы он не заелся, не обленился…
Сизорин повернулся к нему и с торжественной горячностью клянущегося заявил:
— Он ни за что не обленится!
14
Володя только мыться «ленился». Да и ни к чему оно было при его деле. Заросший щетиной, с гривой сальных волос, с воспалёнными от недосыпания, но необыкновенно живыми, зорко–ухватчивыми глазами челночил он по явочным квартирам большевицкого подполья — то как «товарищ из красного Петрограда», то как посланец одной из коммунистических ячеек, действующих в тылу белых.
Весной девятнадцатого готовилось восстание рабочих в Омске — столице
белой Сибири. Сюда тайно стекались опытные большевицкие агитаторы, боевики. Одним из первых появился Ромеев — «товарищ Володин из Новониколаевска», с мандатом подпольного фабрично–заводского комитета; рьяно подключился к делу…
Было назначено заседание штаба. Ромеев позаботился, чтобы до места его «проводили» агенты и взяли явку под пригляд.
На явочной квартире вдруг огласили указание: срочно перейти по другому адресу.
Собравшихся разбили на группки, и каждую спорым шагом повёл проводник. Был тёмный вечер: ни один агент не разглядит, с какой из группок, что выныривают из чёрного хода многоквартирного дома, идёт Ромеев. Но он не был бы Рыбарем, если бы не предусмотрел этого: на него заранее притравили ищейку. Овчарка привела к двухсаженному глухому забору, за которым пряталась кузница.
***
Кузница стояла в углу захламлённого, в кучах навоза, двора. Подпольщики, набившись в неё, тесно уселись на досках, уложенных на чурбаны, железяки, кирпичи, сидели на мешках с углём и просто на земляном полу — именно так, подвернув под себя ноги, устроился Володя.
Председатель штаба восстания объявил:
— На случай, товарищи, если всё ж таки проник к нам провокатор, все трое суток заседания никто со двора не выйдет! Разойдёмся руководить восстанием только непосредственно перед началом.
Володя одобрительно гмыкнул, кивнул, лицо сделалось придирчиво–жестоким — от того что в кузнице может находиться шпик.
Стали обсуждать план восстания. Ромеев, приняв вид страшно уставшего
человека, впивался в каждое слово; как бы подрёмывая, приваливался плечом к соседу: рабочему лет за тридцать. Звали того Егор Павленин, он напоминал гусака: длинная шея, «разлапистый» с широкими крыльями нос на маленьком лице, опущенные уголки большого рта.
Павленин стал большевиком ещё летом семнадцатого, имел авторитет у «омского пролетариата». При Колчаке, замеченный в подстрекательстве к
забастовке, перешёл на нелегальное положение. «Володина» он знал около двух недель. Егора как–то сразу проняла симпатия к нему: до того своим выглядел этот потрёпанный человек с малограмотной речью, с некрасивым лицом, которое, едва упоминали о белых, делалось упрямо–злобным.
Павленин брал его с собой в проверочную поездку по явкам на железнодорожных станциях; ехать приходилось то в будке паровоза со знакомой бригадой, а то — на тормозной площадке. Обнимали друг друга, спасаясь от ветра, пили из горлышка бутылки вонючую самогонку, отрывисто переговаривались простуженными голосами. Проникнутый уважением к другу, Павленин думал, что тот, пожалуй, убил не одного беляка.
Сейчас в кузнице, слушая выступающего инженера–большевика, Егор наклонился к товарищу, шепча:
— Не спи, Володин! Самое важное толкуют…
Инженер объяснял: лишь только восставшие захватят вокзал, надо все паровозы быстро загнать в депо — там будет устроен взрыв, от которого ни один
паровоз не уцелеет. Если придётся покинуть город, железная дорога останется парализованной на продолжительное время: а без снабжения белые не удержат фронт.
Будто б очнувшись от сна и не совсем понимая, Ромеев прошептал:
— Сдела–ам…
Донельзя грязный, лоснящийся ватник его был расстёгнут. Привычный Павленин, давно сам не мывшийся, заметил:
— Душок от тебя… прямо тухлой рыбой…
Володя, зевнув, пробормотал:
— Дык чего ж… энто раньше.
— Што — раньше–то?
Ромеев привалился к товарищу, поясняя сиплым шёпотом:
— На рыбной коптильне, ну, энто… чернорабочим был. Робяты — чего уж, не помню — в контору меня послали. Прикащик нос зажал — ну, плюнул на меня.
— А ты што ж? — прошептал Павленин заинтригованно.
Лицо Володи стало насупленно–свирепым.
— После, энто… подстроил… бочка упала на него.
— Убил?
Володя поскрёб заросшую щёку чёрными ногтями.
— Ну, ноги отнялись только.
— Вот та–ак, ага–аа! — восторженно выдохнул Павленин.
***
Наступил третий, последний, день заседания. В перерыв, в отличие от предыдущих дней, когда перебивались всухомятку, принесли вёдра с супом, сваренным в сарае рядом с кузницей. Павленину и Володе досталось есть из одного котелка. Егор остановил товарища, собравшегося руками разломить
хлеб:
— Погодь! — достал складной нож, заботливо отрезал кусок другу. Тот кивнул, набивая рот, зачерпывая ложкой дымящееся варево.
Павленин хлебал не так торопливо. Шепнул:
— Не был я ещё в бою. — С виноватым смешком добавил: — Не стреляли по мне пока что… — затем обронил как бы невзначай: — А по тебе?
Володя высосал горячий суп из ложки:
— Ну да.
Егор был впечатлён его немногословием. Некоторое время ел молча, не сдержавшись, спросил:
— Э-э, смерти страшно?
Товарищ ответил неопределённо и без интереса:
— Може, не убьют…
Павленин, криво усмехаясь, сказал завистливо:
— Хорошо им, кто верующий. Они уверены: после смерти что–то будет. А так, когда знаешь: бац — и больше ничего! Ни солнца тебе никогда… ни одним глазком в эту жизнь уж не глянешь…
С жалостью к себе тихо поделился:
— А пожить охота. Не кувалдой махать в цеху, а сидеть за столом с
полировкой, в чистоте… тебе бумаги приносят, печать ставишь… Обед принесут из ресторана, хлеб — под салфеткой…
— Чаво? — с тупым недоумением спросил приятель.
Егор спохватился:
— Шутю! — Помолчав, поинтересовался: — А как ты свою жизнь представляешь при нашей власти?
Володя вылил из котелка в рот остатки супа, проговорил веско, с сумрачной значительностью:
— У меня так. Поел и — по большой нужде!
В животе у него звучно зарокотало. Поднялся, разминая в руках клочок бумаги, вышел из кузницы. Павленин последовал за другом. Из сарая выглядывал парень–дежурный, следя, чтобы никто не пытался уйти со двора. Было неприютное пасмурное утро — восстание должно начаться в пять пополудни.
Володя зашёл за угол кузницы, в проход между её стеной и забором. Земля здесь густо усеяна человеческими испражнениями. Он присел на корточки, Егор, встав рядом, стал мочиться; его угнетало ожидание боя, и, бодрясь, он сказал:
— По гудку весь Омск подымется!
Друг, кряхтя, с наслаждением раскуривал козью ножку; тужась, пустил ветры. Павленин, который жадно желал сочувствия, но не услышал ни слова, оскорблённо бросил:
— Ты, вижу, мастак смаковать!.. — И вернулся в кузницу.
Ромеев расправил клочок бумаги, указал карандашом время восстания, пункты сбора: скомкав, забросил записку за забор. Через минуту он опять сидел на земляном полу кузницы, устало привалясь к Павленину.
В проулке вдоль забора бегала взад–вперёд ищейка, из укрытия наблюдали агенты чешской контрразведки. Собака кинулась к упавшему комку бумаги.