Читать интересную книгу Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семёнова

Потом пришла разлука: Паша получил назначение в полк, а Лиичка поступила на курсы. Переписка их оставалась насыщенной, страстной, нежной. Но вскоре молодой офицер заметил, что в жизни любимой появились новые интересы, которым всё больше отдаётся она. Интерес, собственно, был один – революция. Лиичка окунулась в этот омут со всей горячностью своей натуры, и теперь письма её рассказывали не о жизни, не о театре и музыке, а о политике, о прочитанных книгах, о «борьбе». Под её влиянием и Паша стал почитывать кое-какие книжицы на эту тему и даже частично соглашался с излагаемыми в них взглядами. В отпуск он ездил в Петроград, впервые они с Лиичкой были вместе. На близость она пошла легко, без всякого девичьего стыда (а некогда от поцелуя невинного зарделась, как маков цвет – куда всё подевалось? – и кольнула ревность: что же, и с другими – так же?..). Целых две недели провели на квартире какой-то Лиичкиной подруги, актрисы, уехавшей на гастроли. Паша предпочёл бы провести это время вдвоём, но Лия спешила познакомить его со своими новыми друзьями, напичкать почерпнутыми из учений социалистов истинами, донести «свою идею». Паша делал вид, что пространные и эмоциональные речи Лиички были ему интересны, а на самом деле, просто любовался ею в эти моменты – ещё краше становилась она во время своих монологов. Не стесняясь наготы, разъясняла какие-то мудрёные вещи, цитировала Маркса, Ленина, потрясала в воздухе кулачком, грозя «проклятому царизму», и была похожа на саму Свободу, сошедшую с картины, прославляющей французскую революцию. Только флага не доставало. Лиичка просила Пашу взять у неё какие-то документы и спрятать их у себя: «Ты офицер, на тебя не подумают». И он взял. После много раз обращалась Лия с такого рода просьбами, и Вревский никогда не отказывал ей. Не отказывал даже тогда, когда любовь их отгорела, и в жизни его появилась другая женщина.

К первой любви Павел Юльевич сохранил на всю жизнь тёплое чувство. Сохранил, несмотря на то, что через несколько лет Лию арестовали. За участие в террористическом акте она была отправлена на каторгу. Позже Вревский слышал от кого-то, будто бы с каторги ей удалось бежать за границу, и там она примкнула к большевикам. Так ли это, Павел Юльевич не знал, но всей душой жалел хорошенькую, нежную девочку-гимназистку с бархатными глазами-вишнями, которой так и осталась Лиичка в его памяти.

– Барин! Павел Юльевич, вы ли? – хрипловатый голос прозвучал совсем рядом, и Вревский резко обернулся. Перед ним стоял пожилой человек со впалыми, в седой щетине щеками, в залатанной, с чужого плеча одежде.

– Не узнаёте? Архип я. Фёдора Павловича денщик…

– Архип? – поразился Вревский, с трудом узнавая в измождённом старике слугу отца своего погибшего на войне друга, отставного полковника Фугеля. – Прости, не признал…

– Немудрено, Павел Юльевич… Жизнь-то экая стала… Вот, и барина нет теперь…

– Что случилось с Фёдором Павловичем? – тихо спросил Вревский.

– Да ничего особенного… Расстреляли всего лишь…

– Как?.. – глупо спросил Павел Юльевич.

– Самым простецким образом, барин… Анна Вацлавовна тело насилу выпросила для погребения. Они, изверги, раздели его догола, у стены поставили, и папиросу зубы всунули… – старик утёр набежавшую слезу. – Анна Вацлавовна, как барина похоронила, так занедужила и тоже отошла. Так никого и не осталось… А меня всё носит земля зачем-то. Вы-то как живы, барин?

– Не убили ещё, как видишь… – ответил Вревский.

– Слава Богу. Может, хоть вас сия участь минет… – вздохнул старик и побрёл куда-то.

Сколько уже подобных историй слышала Павел Юльевич, а каждая новая обжигала, и казалось ему, словно перед всеми этими убитыми и замученными он виноват. Раз пошёл на службу власти, которая вершит такие злодеяния, значит, и на нём лежит кровь, ею пролитая. И только собственной кровью осталось этот грех искупить, если только хватит её… Страшно стало встречать знакомых. Ни единого не было среди них, у кого бы не убили родных или друзей. Только и слышалось: «расстреляли», «сначала отрубили нос и уши, а после…», «утопили», «проломили голову»… Вот, и старик Фугель… Кому он помешал? Чем провинился, чтобы какая-то сволочь глумилась над ним? Торжество сволочи! И он, Вревский, виноват в этом торжестве, потому что ни словом, ни делом не попытался препятствовать ему… Господи Боже, какая страшная ноша! Павлу Юльевичу мучительно хотелось поговорить с кем-то, излить кому-то душу, покаяться. Но к кому понести эту боль, на чей порог? Кто согласится выслушать? Разве что… Лиза? Лиза, всегда спокойная и рассудительная, она не прогонит, она выслушает, простит… К ней только и идти теперь.

И Вревский направился к дому Елизаветы Кирилловны Тягаевой. Общественный транспорт в городе практически не действовал, и все расстояния приходилось преодолевать пешком. Но это даже радовало Павла Юльевича – ходьба успокаивала расшатанные нервы. Лиза Добреева с юных лет была девушкой рассудительной и умной. Она не блистала красотой, в ней не было девичьей лёгкости, а чувствовалась в осанке, походке, движениях тяжеловатость, присущая солидным дамам, но чем-то привлекла «королева», как за гордость и царственность называли её, и Вревского, и его друга, Петра Тягаева. Вне всякого сомнения, Павел Юльевич непременно сделал девушке предложение руки и сердца, если бы не понял, что выбор уже сделан не в его пользу. Вревскому осталось лишь отступить и пожелать даме сердца и лучшему другу семейного счастья, а самому искать оного в другом месте. Увы, семейного счастья Павлу Юльевичу не суждено было обрести. Он женился было на миловидной художнице, но та ушла от него через три года брака, увлёкшись каким-то поэтом. С той поры Вревский зарёкся связывать себя брачными узами и укрепился в недобром отношении к женщинам. Правда, уважение и теперь уже скорее братская любовь к Елизавете Кирилловне осталась неизменной. Лиза была безупречна.

Последний раз он видел её, когда приходил предупредить о готовящимся аресте Петра. Правда, и после не забывал Павел Юльевич Елизавету Кирилловну. Зная о её бедственном положении, Вревский посылал ей деньги и кое-какие продукты из своего пайка. Делал это он анонимно, зная гордый характер Лизы, зная, как нетерпимо для неё ощущать себя кому-то обязанной.

Поднявшись по знакомой, теперь ледяной, сырой и покрытой плесенью лестнице, Вревский, помедлив мгновение, решительно вдавил кнопку звонка. Дверь долго не открывалась, но, наконец, щёлкнул замок, и на пороге показалась мать Лизы, Ирина Лавровна Добреева. Она сильно сдала, исхудала и, очевидно, была тяжело больна. Хрупкая старушка опиралась на палку и придерживала платком онемевшую левую сторону лица. На лестнице было темно, Ирина Лавровна прищурилась, спросила неуверенно:

– Пашенька, голубчик, это вы?

– Я, Ирина Лавровна. Простите за вторжение…

– Что вы! К нам теперь никто не ходит… Мы с Лизой совсем одни остались… И Мишенька уехал на гастроли… – Добреева говорила с некоторым трудом, а когда начинала торопиться, то речь её делалась неразборчивой. – Как это хорошо, Пашенька, что вы пришли! Вы знаете, Лиза ушла утром… В «хвост», а потом на толкучку… Мы ведь почти всё продали, Лиза работу ищет, а откуда взять? А я хотела самовар поставить… Пашенька, я ведь ставила уже… Несколько раз, и получалось… А тут – забыла… Я, голубчик, совсем больная сделалось. Лизе со мной столько хлопот… Скорее бы уже Господь прибрал меня… Так вот, я что-то напутала, и не получилось… Может быть, вы поможете? – Ирина Лавровна всхлипнула, мотнула головой. – Вы не обращайте внимания, пожалуйста. У меня от болезни теперь всегда глаза на мокром месте… Так стыдно… – она слабо улыбнулась своей прежней, светлой, немного грустной улыбкой.

– Показывайте ваш самовар, дорогая Ирина Лавровна, – сказал Вревский. – Сейчас мы с ним разберёмся.

– Спасибо вам, Пашенька! Право, так неловко… Вы пришли, а я к вам со своими неприятностями… Я вас чаем напою… У нас беспорядок в квартире, мы не ждали…

Павел Юльевич вошёл в до боли знакомую квартиру, опустевшую и носящую на себе отпечаток заброшенности. Ему стало грустно и от вида её, и от вида разбитой болезнью её хозяйки. А Лиза? Какова она теперь? Неужто и её сломила эта страшная жизнь?..

С самоваром Вревский разобрался быстро. Ирина Лавровна действительно спутала, куда класть щепу, а куда заливать воду. Пока Павел Юльевич возился, она сидела рядом, на краешке стула, смотрела на него влажными, печальными глазами, говорила сбивчиво, но уже не быстро, а потому понятно.

– Я, Пашенька, всё забываю последнее время. Я даже читать не могу ничего, потому что не могу сосредоточиться и ничегошеньки не в силах запомнить… Только Библию читаю. Евангелие. Всё время читаю… Я никогда так прежде не понимала того, что там сказано, как теперь… Пашенька, ведь это всё про нас… Пророчества – про нас! Всё так жутко сбывается… Мы, наверное, очень грешные, и за это тоже будем рассеяны по свету… «Два зла сделал народ Мой: Меня, источник воды живой, оставили, и высекли себе водоёмы разбитые, которые не могут держать воды…» Вы понимаете? Понимаете?..