Читать интересную книгу Запретная зона - Анатолий Калинин

– Кого же?

Греков замедлил шаги.

– Шаповалову. С распространением на нее льготного режима.

– Что за Шаповалова?

Недоверие просквозило в голосе у Автономова, когда он, приостанавливаясь, заглянул в лицо Грекову.

– Ты ее не знаешь?

– Откуда мне всех знать. Кто она такая?

– Соучастница по делу твоего подшефного Молчанова. Да-да, сначала ты лично ходатайствовал передо мной о самом Молчанове, а теперь одна из твоих комсомолок – о его соучастнице. И знаешь, чем она надеялась меня сразить?

– Не знаю.

– Тем, что Шаповалова, оказывается, всего-навсего невеста Молчанова, а стало быть, они должны постоянно чувствовать друг друга. Иначе может произойти трагедия. И поэтому Чернова берется перевоспитать эту наводчицу. У себя в диспетчерской будке.

– Что же ты ей ответил?

– То же, что тебе и Цымлову, когда вы ходатайствовали о Коптеве. Конечно, с соответствующей моменту приправой. Эта королева красоты вспыхнула у меня в кабинете, как лазоревый цветок, и хлопнула дверью так, что мой порученец еще больше стал заикаться. А как же ты думал, Греков? Этак каждый, кому не лень, начнет у меня ключи к зоне подбирать. Или после случая с Коптевым на проране ты думал, что я свое мнение на этот счет изменил?

– Этого я не думал.

– И правильно делаешь, а ирония здесь совсем неуместна. Случай с Коптевым говорит скорее всего о том, что бросился он на выручку к шоферу маза только из чувства профессиональной солидарности, не больше. Вы с Цымловым вообще склонны разводить философию вокруг самых рядовых фактов.

– А ты, Юрий Александрович, полагаешь, что можно и не считаться с фактами, раз это заведено не нами, – вдруг неожиданно для самого себя ответил Греков.

Автономов рассмеялся:

– Оказывается, ты не прочь мне за Коптева мстить!

– Нет, просто у меня хорошая память. И. не за Коптева, хотя, вообще-то говоря, мщу. Я уже убедился, что в деле с ним ты, к сожалению, прав.

– Почему же.к сожалению?

– Потому что иногда бывает для человека лучше узнать, что он ошибся.

– Что-то слишком мудро.

– Проще пареной репы. Невелика радость сперва заподозрить, а потом торжествовать свою проницательность. И мщу я тебе, если твоими же словами говорить, как раз за то, что в деле с Коптевым не ты, а я ошибся.

30

После этого Автономов долго шел, не проронив ни слова. Вспышками папиросы освещало его лицо. Наконец он дотронулся до плеча Грекова:

– Сядем.

И первый опустился на песчаную бровку плотины, протянув ноги под откос. С громадной высоты открывались им огни, бороздившие пойму. По всем ее дорогам и по бездорожью двигались бульдозеры и автомашины, а на опушках лесов и на лугах горели костры лесорубов и чабанов. С порывами ветра доносило оттуда дымную горечь.

– Хорошо, будем философствовать, – снова дотрагиваясь до плеча Грекова, сказал Автономов. – Есть два человека, беседующих на тему о времени и о себе. Ты готов?

Другой удивился бы столь быстрой смене настроений у него, но Греков только спросил:

– Не поздно?

– Об этом поздно только на кладбище говорить. Вот ты мне скажи, моя партийная совесть, как ты думаешь, поймут нас и оправдают ли наши ближайшие потомки?

От него можно было самого неожиданного поворота ожидать, но теперь и Греков ответил не сразу:

– Об этом, пожалуй, лучше всего будет спросить у самих потомков.

– Ты знаешь, что остроты я люблю только умные. На серьезный вопрос серьезно и отвечай. Оценят ли они все то, что мы для них сделали, поймут или бесповоротно осудят?

– Прежде следует выяснить, в чем они могут нас понять или не понять.

– Хорошо, зайдем с другой стороны. Как ты считаешь, в чем состоит трагедия нашего поколения? Да-да, не смотри на меня так, я это слово выговариваю твердо. – И, не дождавшись от Грекова ответа, сам же ответил: – По-моему, в том, что ему приходилось быть и жестоким. И не только потому, что оно этого хотело. Но трагедия даже не столько в этом, сколько в том, что наши дети и внуки, пожалуй, и не поймут, во имя чего это делалось. Не оценят, Греков, а скорее осудят, посчитают нас черствыми и, может быть, даже бесчеловечными. И знаешь, какая, по-моему, единственная возможность остается у нас быть понятыми правильно?

– Какая же?

– Все остальное можно сдвинуть и переоценить, а вот эта плотина, – Автономов очертил в воздухе дугу угольком папиросы, – будет стоять, как стоят те же пирамиды фараонов. Тогда, быть может, и дети поймут, во имя чего были жертвы.

– Итак, жертвоприношение во имя будущего? – спросил Греков.

– Может быть, и так.

– Но какая же это философия? Мы не жрецы.

– Ты, Греков, иногда бываешь похож на попа. У тебя в карманах есть ответы на все вопросы. Стоит полезть в карман – и ответ.

– А ты, Юрий Александрович, хотел бы, чтобы я или кто-нибудь другой сразу отпустил тебе все прошлые грехи и выдал, кроме того, индульгенцию на будущее. С индульгенцией в кармане можно жить без всяких угрызений. Поцарапал себе раскаянием сердце – и тут же пролил на него бальзам: во имя будущего. Сломал человека, пощупал индульгенцию – и шагай в том же духе. С индульгенцией можно не ковыряться.

– Я и говорю, мстительный ты. Ну что ж, если не жрецы, то, значит, ягнята. Это тебя устраивает?

Струйчато переливая из руки в руку песок, Греков усмехнулся:

– Что-то ты взялся меня пугать. Хороши ягнята, которые Гитлера съели. Да ты и сам на ягненка не очень похож.

Автономов засмеялся серебристым смехом:

– А что, разве мало нашей кровушки осталось за спиной? Иногда со вскрытыми венами шли.

– И что же, ты все это время думал о себе, как жертве? А по-моему, если нам и приходилось оставлять свою кровь, то не с закрытыми глазами ложились под резак. Глаза у нас были открыты, и мы знали, куда идем. Может, конечно, и не оценят. Но если думать только об этом, то это действительно будет трагедия.

Внизу, на самом дне поймы, что-то начинало светлеть – то ли вода, то ли разгорелся большой костер. После затянувшегося молчания Автономов сказал:

– Иногда я завидую тебе. Вот и однолетки мы с тобой, и водку я умею пить, пожалуй, лучше тебя, а на что-нибудь другое, кроме плотины, у меня уже не хватает сил. Ни на то, чтобы возиться с Коптевыми и Молчановыми, ни на что другое. Я способен делать только одно дело. Вот оно. – Он снова очертил папиросой дугу в воздухе. – Ну, а все остальное… – Не договорив, он встал, стряхивая ладонями с одежды песок.

Снова зашуршало у них под ногами. Автономов придержал Грекова за рукав.

– Третий год мы вместе, а все также трудно мне с тобой. И больше всего трудно потому, что не можешь ты, чтобы не посыпать душу солью. Есть в тебе какое-то непостижимое упорство: измором берешь. – Он признался: – Особенно последнее время устал я от тебя. Чем ближе конец стройки, тем больше тебя стали интересовать не столько плотина или ГРЭС, сколько дальнейшая судьба спецконтингента. Да-да, вы с Цымловым как белены объелись. С ним с одним я бы, конечно, справился, а с вами двумя… – Неожиданно Автономов предложил: – Знаешь, поезжай-ка ты теперь в отпуск: Тебе ведь тоже пора за три года хоть раз отдохнуть. Хочешь, я с тобой и Валентину Ивановну отпущу? Махнете вместе куда-нибудь на пляжи Ялты или Сочи. – Не выпуская рукав Грекова, он заглядывал в его лицо такими глазами, что тот невольно рассмеялся:

– Спасибо, Юрий Александрович, за заботу о моем здоровье, но позволь мне воспользоваться этим предложением после окончания стройки. Отдыхать будем вместе. Теперь уже недолго ждать.

– Ну, как знаешь, – устало сказал Автономов. – Но, как я уже сказал, для меня теперь забота номер один – плотина. И ты мне своими вечными вопросами душу не трави. Кроме этой заботы, как ты знаешь, у меня ничего больше нет. Ты вот сейчас придешь домой, у тебя жена, дочь и, говорят, приехал к тебе сын?

– Приехал.

– Значит, вся семья в сборе? Ну и хорошо. А я сейчас приду домой и опять – один. У меня, как ты знаешь, уже двадцать лет, после того как погибла под электричкой Шура, никого, кроме дочери, нет. Мог бы, конечно, за это время и жениться, и жену, конечно, нашел бы себе не хуже той же королевы красоты Черновой, а вот мать для дочери – это вопрос. Вот жду ее на каникулы, и потом она опять уедет. Она уже совсем отделилась от меня, с тех пор как уехала доучиваться музыке в Москву. И эта плотина для меня все, – угрожающие нотки зазвучали у него в голосе, как будто кто-то намеревался отобрать у него его плотину. – Ты вот сейчас придешь домой и скажешь жене: «Валя, Валюша», – а я сниму трубку и скажу: «Бетон и монтаж». И ничего другого я теперь не хочу знать.

Предрассветная мгла впереди, голубела, из нее все отчетливее проступали башни кранов. Но все линии еще были расплывчаты, а лязг и грохот то ли смягчен Заполнявшей пойму водой разливающегося по степи нового моря, то ли приглушен туманом.

У входа на эстакаду они расстались.