Читать интересную книгу Реквием по Жилю де Рэ - Жорж Бордонов

И некоторые из нас твердо решили встать на защиту правого дела. Другие томились в сомнениях. Иные же, в конце концов, были вынуждены смириться с неизбежностью. Так было и с нами, сеньорами графства Краонского, вассалами господина нашего. Жана де Краона. Иоланда Арагонская, королева Сицилии, супруга герцога Анжуйского и теща дофина, желала видеть зятя своего королем Парижа, а не Буржа[13]. И вот тайно, осторожно она начала борьбу против англичан. Для начала она женила сына своего Людовика III Анжуйского на дочери герцога Бретонского, дабы Бретань стала частью владений дофина. К составлению брачного договора приложил руку и хитрый Жан де Краон — он оказался более ловким, нежели можно было подумать, и довольно быстро уломал герцога Бретонского, который все никак не мог выбрать, кому служить — то ли Франции, то ли Англии. Потом Иоланда назначила брата герцога Бретонского Артюра де Ришмона коннетаблем Франции. Однако после поражения под Сен-Джеймсом[14] Ришмон лишился благорасположения дофина — Карл предпочел ему Жоржа де Латремуая, редкостного краснобая и интригана. Латремуай доводился двоюродным братом Жану де Краону, и того очень скоро назначили королевским наместником в Анжу.

Когда англичане повернули на юг, на пути у них встал Краон, которого поддержал Латремуай. Так мы вступили в войну. Будучи в преклонных годах, Жан де Краон поручил командование войсками своему внуку Жилю де Рэ, а меня определил к нему наставником и советником.

В ту пору я знал Жиля лишь с плохой стороны. Мне казалось, что он не может обходиться без роскоши и разврата, но никак не без ратного дела. В наше время редко-редко встретишь греховодника, который не дрогнет перед лицом опасности! Однако насчет Жиля я глубоко ошибся. Конечно, он был весьма придирчив к лошадям, каретам и платью, любил красиво пожить, но при всем том решительности и отваги ему было не занимать. Сколько раз, памятуя слова сира де Краона, я пытался укротить его горячность! Пустое дело! На поле брани, как, впрочем, и всюду, ему хотелось быть только первым — праздные застолья не погасили в нем воинскую доблесть. Как только Жиль облачался в доспехи, он становился неукротимым, суровым и даже жестоким, под стать своим предкам. Больше того, врагу он всегда платил той же монетой: денег у него куры не клевали, и он щедро вознаграждал лазутчиков, коих у него было не счесть, потому как, прельщенные блеском золота, они шли к нему в услужение с большой охотой, и зачастую их сведения оказывались весьма полезны. Честно признаться, я уже тогда предсказывал великую будущность этому неутомимому юноше, ибо он обладал не только рыцарской доблестью и отвагой, но и редкостным чутьем. Ему бы малость упорства да опыта в ратном деле, — думал я, — и из него непременно вышел бы видный военачальник.

Довольно скоро мы захватили крепости Рэнфор, Сен-Лоран-де-Мортен, а следом за ними — Люд и Мали-корн. Жиль и тут был первым: трижды сбрасывали его со штурмовой лестницы, и все три раза он упорно взбирался все выше и выше, и в конце концов меч его сразил английского капитана, к которому он давно подбирался. После штурма Жиль прославился как никогда. И я был доволен своим воспитанником. Однако иной раз жестокость его меня просто поражала: ему нравилось смотреть, как вешают пленных…»

Жиль:

— Стало быть, вам было двадцать три, — продолжает брат Жувенель, — когда вы начали сражаться против англичан, одержали первые победы и обрели славу и титул «доблестного рыцаря». Выходит, вассалы и военачальники, бывшие у вас в подчинении, чьи показания мы слышали, говорили истинную правду, когда единодушно признали ваши заслуги. В таком случае мне хотелось бы знать, чему вы были обязаны столь беспримерной отвагой — своей ли натуре или, может, ненависти к захватчикам? А может; вы воспринимали войну просто как одну из жестоких забав, в коих вы уже изрядно поднаторели? Не спешите и хорошенько подумайте, прежде чем отвечать.

— Мне нравилось воевать, но не ради высоких целей, а в сущности… Понимаете? Война — нечто совершенно необычное, на войне все совершается стремительно, неожиданно, и в этом состоит ее непостижимая прелесть. Я любил разъезжать в конном строю по городам и весям, мне нравилось, как пахли взмыленные кони и люди. И раскаленное железо — от него исходит такой же запах, как и от воздуха в грозу. Неужто вы никогда не ощущали? Я любил эти ночи, когда лежишь в шатре и сквозь входной проем видишь усыпанное тысячами звезд черное небо, когда чувствуешь, что где-то рядом жарятся целые бараньи туши и звучат голоса неутомимых спорщиков, в то время как кто-то, схоронившись в зарослях кустарников, несет дозор. И эти вечера, когда того и гляди нарвешься на засаду, когда вздрагиваешь от малейшего шума — журчания ручейка или шелеста листвы. И славу, ибо она была венцом всего этого.

— И только? Заклинаю вас, загляните к себе в душу!

— …А еще я вдруг понял, что мне доставляет дикую радость убивать.

— И что же? Признание все равно сорвется с ваших уст, как бы вы ни старались его утаить.

— Мне нравилось смотреть, как умирают люди. Когда среди англичан — а они сдавались целыми гарнизонами — попадались предатели из наших, я был просто на седьмом небе. Изменникам я никогда не давал пощады!

— Очевидно, потому, что вы уже загодя предвкушали наслаждение, которое получите, глядя, как они будут умирать?

— Как их будут вешать! Когда изменников вели на смерть, меня всякий раз охватывала жуть — сколько скорби было в их глазах! А эти душераздирающие крики, мольбы, стенания и клятвы! Когда несчастные уже болтались в воздухе с высунутыми синими языками, силясь ухватиться за веревку, я испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение…

— Замолчите!

— На войне я впервые вкусил странную, всепоглощающую радость, глядя на страдания и муки людей, на их покрытые потом мертвенно-бледные лица и тела, бьющиеся в предсмертных судорогах. Война была для меня забавой, не запрещенной законом, где жестокость и слава сплетались в нерушимом единстве, наполняя душу тайным блаженством…

12

ЖАННА

Мастер Фома:

— Монсеньор де Рэ не раздумывая встал на сторону дофина. По настоянию сира де Латремуая — тот состоял при Жиле кем-то вроде канцлера или первого советника — мы отправились в Шинон на Луаре, где находился Карл VII со своим двором. В ту пору бедный дофин едва сводил концы с концами: поговаривали, будто в казне у него оставались жалкие гроши, а сам он жил, точно черноризник в захудалом монастыре. А еще говорили, будто придворный сапожник отказывался даром шить ему сапоги. Но Карл, ощущая поддержку королевы Иоланды, не впадал в отчаяние, к тому же Иоланда убедила его, что только он один имеет законное право на французский престол. А народ в нем просто души не чаял. Сколько раз, гуляя по городским улочкам, отдыхая в тени под стенами замка или сидя в таверне за кувшином доброго вина, слышал я старую, всеми любимую песню!..

Тут мастер собирается с духом и запевает:

Что остается славному дофину?Орлеан да Божанси,Нотр-Дам де Клери,Вандом, Вандом…

— …Да, наш брат, те, кто состоял при сеньоре де Рэ, жили припеваючи — платье носили с иголочки, жалованье, причем немалое, получали всегда в срок. Сеньор Жиль никогда не скряжничал и благодаря своей щедрости пользовался большим уважением короля, лишенного верных друзей и надежной поддержки.

— Мастер, значит, вы пошли за ним в Шинон? — спрашивает Рауле.

— Да, пошел — отчасти потому, что так повелел Жиль (он грезил о великих подвигах и считал, что рядом с ним непременно должен быть летописец), а кроме того, я тогда был молод и горяч. Постарайся понять: мне было мало складывать из камней величественные своды, переписывать книги и рисовать благолепные лики, я хотел служить по-настоящему и даже представить себе не мог, что англичан погонят из Франции без меня. Да и потом, говоря по чести, я думал узнать много нового. Я непрестанно вспоминал рассказ оруженосца про ту ночь накануне битвы при Азенкуре, и мне хотелось собственными глазами увидеть стройные ряды рыцарей в латах и шлемах, боевых коней, расшитые золотом штандарты и флаги, пламя бивачных костров. Но самое главное — мне хотелось укрепиться и телом, и духом.

Англичане чувствовали себя хозяевами и повсюду насаждали свои порядки — народ возненавидел захватчиков, а ненависть породила сопротивление. Чинимые ими беззакония, грабежи привели к тому, что французы потянулись к Карлу VII, и ряды его верноподданных пополнялись с каждым днем. В это же самое время глас Господень повелел Жанне явиться Франции, он призывал ее с такой настойчивостью, что она уже не могла сидеть сложа руки. Ах, мой мальчик, если б ты знал, какое счастье было видеть, как в один прекрасный день по мановению Божьей десницы обескровленная страна поднялась из кромешного мрака! Какую радость нес этот дивный свет и животворный воздух, которым хотелось дышать полной грудью! Французы вдруг стали друг другу братьями — их объединила одна надежда, одна воля к победе! Жанна прибыла в Вокулер и предстала перед Робером де Бодрикуром[15]. Облачившись в мужское платье, в сопровождении оруженосца и четверых верных слуг, дева смиренно двинулась дальше через все королевство, кишевшее врагами — англичанами и бургиньонцами. В Сент-Урбене она переправилась через Марну и заночевала в тамошней святой обители; потом — через Об, что было истинным чудом, потому как вода в реке стояла очень высоко, и остановилась в Бар-сюр-Обе. В Окзерре она участвовала в богослужении в местном кафедральном соборе. Куда бы ни ступала ее нога, повсюду вещуны и ворожеи предсказывали ей великую славу. А я не верил тогда слухам — считал, что все это вздор, сущая нелепица. Когда мне передали слова знаменитой Авиньонской прорицательницы, я подумал — она просто смеется. Но когда Жанна написала королю из Сент-Катрин-де-Фьербуа, я стал относиться к ней уже совсем по-другому, мне не терпелось взглянуть на эту пастушку, новоявленную спасительницу.