Читать интересную книгу Девять - Анджей Стасюк

Яцек сказал, что ему надо на Прагу. Павел спросил, можно ли ему с ним. Тот неуверенно кивнул. Они перебежали дорогу, перескочили через ограждение, – как раз подошел второй. Яцек впрыгнул первым. Уселся и ни разу не обернулся. Павел пробил билет и занял свободное место через два кресла от него. Просторно, прозрачно, прохладно. Воздух в вагоне был светло-желтый. С пола поднималась пыль и висела в косых полосах света. Ночью он поспал, голода пока не ощущал, плечо болело меньше. Перебрал в памяти события вчерашнего дня. Все укладывалось в единое целое. Все события подходят одно к другому, когда они уже в прошлом. Страха он не чувствовал. По крайней мере не так явно. Его раздражали грязные носки. Стопы горели. Ближе к Свентокшиской в автобусе стало еще свободнее. На остановке никто не вошел. Павел заметил на полу бумажку. Поднял ее. Это был обычный листок бумаги в клеточку, сложенный вчетверо. Пустой. Ни единого слова. Положил его в карман, бросив взгляд по сторонам. Никто на него не смотрел. Три женщины уставились в окно.

«Могли просто вид сделать», – подумал Павел. Голый Саксонский сад справа влажно блестел. Коричневые стволы деревьев отливали легким живым блеском. Детские коляски были похожи на большие подвижные цветы. Вдалеке мелькнул мертвый фонтан.

«Фонтаны начинают работать с первого мая», – подумал Павел. У Дзержинского[42] горел зеленый, поэтому они в два счета проскочили мимо массивной золотой высотки, торчащей одна-одинешенька над пустым пространством площади, отчего казалось, что высотка того и гляди рухнет. В воздушном океане даже эта железная конструкция должна была почувствовать головокружение. Только он об этом подумал, как почувствовал движение желудка. А потом потянулась та унылая застройка, где ничего не менялось десятилетиями, если не считать дворца Мостовских[43] с левой стороны. Дальше начиналась двойная стена из серо-бурых домов. Каждый раз он ехал мимо и удивлялся, кто может жить среди такой мертвечины, где круглые сутки лежит тень, и утром, когда люди выходят из дома, так же темно, как вечером, когда они возвращаются обратно. Павел закрыл глаза и уснул. Когда очнулся, то увидел серую спину Яцека, исчезающую в дверях. Павел прыгнул вперед, двери закрылись, но он, схватившись за поручень, отжал их и выскочил наружу.

– Бросить меня хотел, – сказал он Яцеку.

Тот остановился, обернулся и удивленно посмотрел на него.

– Я? Нет… – Он вроде бы улыбнулся. – Нет, знаешь, я совершенно о тебе забыл. Задумался.

– Я заснул. Ты хотел отделаться от меня.

– Я забыл. С каждым может случиться, нет? – И Яцек двинулся в сторону Сталинградской, срезая угол, напрямик, мимо палатки с пивом и курами. Только на Ленского он остановился и произнес: – Послушай. Тебе со мной нельзя. Подожди тут, попей пивка, я вернусь самое позднее через час. – Он свернул в Скочиласа,[44] оглянулся и растворился на Брехта.

Павел на автомате пошел в сторону «Филиппинки». Войдя внутрь, он подумал, что есть места, где время как бы затухает. Заказал пиво и спросил типа за стойкой:

– А кем… был этот Галлер?

– Какой Галлер?

– Ну тот генерал, который теперь вместо Ленского?[45]

– Я откуда знаю? И кто был этот Ленский, я тоже сроду не знал.

– Ленский – это Ленский.

– Ну тогда и Галлер – это Галлер.

– Смотри-ка ты.

Он взял свое пиво и сел за старый столик на железных ножках. Сидел и думал, действительно ли Яцек хотел его сплавить.

– Может, и хотел, – пробурчал Павел себе под нос, – козел долбаный, – докончил он про себя и вскинул глаза на бармена, чтобы убедиться, что тот не слышал.

Павел не был до конца уверен, не сказал ли это вслух. Электронные часы над баром показывали двенадцать ноль семь Он сделал большой глоток, желая поскорее выбросить все из головы и углубиться в воспоминания – занятие в основном безвредное.

Двадцать лет назад он был тут в одной квартире через две улицы. Пили «Куба-Либре» – он, еще один тип и две женщины. Раньше ему не доводилось пить ром с колой, и он чувствовал себя неуверенно. Женщины были красивые, звенели бижутерией, и на них были такие обтягивающие джинсы, что, когда какая-нибудь вставала с кресла, он опускал глаза. У старшей была большая грудь, и он очень ее хотел, но сам пришел сюда с младшей.

Путь туда лежал через грязный подъезд и два лестничных марша, потом открывалась дверь, укрепленная металлом снаружи и обитая чем-то для звукоизоляции изнутри. В квартире пахло вещами, о которых он не имел никакого представления. Деревом, кожей, толстыми каталогами одежды и всякого такого. Тогда он первый раз в жизни увидел фотообои. На них был осенний парк или лес. Он сидел спиной к ним и все время оглядывался, чтобы полюбоваться. Встать и потрогать их он не осмеливался, хотя ему этого хотелось почти так же сильно, как коснуться груди той женщины. Они смотрели телевизор, слушали пластинки, неделю назад привезенные из-за границы. Потом женщины подали ужин. Павел не знал, как это едят. В жизни не видал ничего подобного. Подрумяненное, ароматное, политое красным соусом, оно лежало на продолговатых стеклянных блюдах. Ему нравилась женщина постарше, которая была здесь хозяйкой, но он пришел с той, что помоложе, с маленькой грудью. На стаканах были надписи на иностранном языке: White Horse, Johnnie Walker, Malibu и Stock. Все это возбуждало его и вызывало сладкую, мучительную тоску. На ногах у него были грязные кеды. Он беспокоился, что они воняют. Все время поджимал под себя ноги под низким столиком. Когда кончили есть и снова принялись пить, он встал и вышел в ванную. Розовый интерьер ванной и запах лаванды ошеломили его. Он закрылся и проверил защелку. Постоял, разглядывая выложенные плиткой полки и удивительный массивный кран. Он не сразу понял, как им пользоваться, и ошпарил себе руку. У него перехватило дыхание, и он стал тщательно следить, чтобы ничего здесь не нарушить. Осторожно снял кеды, носки и опустил ноги в ванну. И со страхом смотрел, как вода становится серой и пачкает розовую эмаль. Голубые и белые полотенца пахли свежестью, поэтому он обтер стопы туалетной бумагой. Потом взял какой-то дезодорант попроще и попрыскал на носки и внутрь своих кедов. Бросил бумагу в унитаз и спустил воду. Проверил, все ли на своих местах. Когда вернулся в комнату, мужчина захохотал и сказал:

– Что? Пронесло? Не привык желудок-то? Лучше б кровяной колбасы?

Он просто заходился от хохота, наливаясь краской, пока наконец девушка, с которой он пришел, не сказала:

– Манек, отстань.

Он сел на краешек тахты и услышал, как кожа под ним жутко заскрипела. Быстро опустошил стакан, чувствуя, что у него горит лицо, но те двое были поглощены собой – всякими там щипками и хихиканьем на ухо. Грудастая женщина хохотала во все горло, закидывая назад голову, и ее густые светлые волосы текли на спинку кресла. Та, с которой он пришел, сидела уставившись в свой стакан. В конце концов парочка встала и исчезла в соседней комнате.

Потом он много раз во сне убивал того мужчину и овладевал женщиной. Последнее сбылось, и наяву он делал это очень долго, старательно и всегда в той комнате с белым пушистым ковром и осенним парком на стене.

Яцек отодвинул кресло и сел напротив. Улыбнулся:

– Откуда ты узнал, где я?

– А где тебе еще быть?

– Мне до трех позвонить надо.

– Здесь через площадь есть почта.

– Та самая?

– Вроде та.

– Давненько я там не был.

Был почти час дня. По Сталинградской катились пустые трамваи. Между голыми ветками кустов были видны пони в вольере. Темно-коричневые, почти черные, они стояли опустив головы, длинные гривы касались земли, и солнце освещало их с одного бока. Во всем зоопарке не было ни души, кроме нескольких прогульщиков, которые бродили здесь в поисках слона, потому что в слона легче попасть. Но слоны были закрыты.

И у Болека тоже на какое-то мгновение пони мелькнули перед глазами. Два пятнышка, вобравших в себя солнце. Белый «пассат» справа собирался его обставить, Болек нажал на газ, загородил ему дорогу и потерял к нему интерес. Снова подумалось о том, что хорошо бы в конце концов завести сына и в солнечные дни водить его в эту зоологию, сажать на пони и щелкать фотки на память. У Болека в альбоме было много снимков, но на них одни только взрослые, если не считать карточек, сделанных тридцать с лишним лет назад, где был изображен он сам в смешной фанерной коляске – ее форма непонятно почему напоминала ему «ситроен-2СV». Или еще тех, где он сидел голышом на одеяле в белой панамке с завернутыми полями. И это все. Потом уже шли только кореша и знакомые.

С улицы Ленского ехал на зеленый сто семьдесят шестой. Болек посигналил, надавил на газ, тормознул у него перед носом и буквально через шестнадцать секунд с визгом свернул на развязку, а там вперед по Сталинградской, оставляя слева по борту тоску ментовских бараков в Голендзинове[46] и тот последний дом из красного кирпича на отшибе, где упрямо жили люди, хотя здесь на пять километров вперед не было ничего, кроме цехов, ангаров, пропастей и бездн, заключенных в громоздящихся до небес стальных стенах Фабрики легковых автомобилей, сплошной промышленной зоны до горизонта, линии электропередач и прямой жилы трамвайных путей, по которой три раза в день прибывает сюда резерв тел и три раза же отсюда отчаливает.