для нее особой ценности, как для нас, для нее это абсолютно чужеродный, бесполезный элемент из другого измерения.
— Европа погрязла в ностальгии, — сказала Клио. — А в этом замке — к тому же в подержанной ностальгии. Ибо уже тогда, в далеком прошлом, замок был выражением ностальгической тоски по еще более давним временам. Эван Джордж Маккензи, спроектировавший и построивший замок, обожал Данте. Какие-то люди рождаются не в том теле, он же родился не в том веке. Единственным местом, где он чувствовал себя как дома, была Флоренция эпохи Данте. Современная же ему Флоренция уже несколько столетий не была его Флоренцией, что причиняло ему боль, вот он и выбрал себе историческое место, где стояла древняя городская стена Генуи, и флорентийского архитектора, дабы воскресить свое оплакиваемое Средневековье. Ныне же его мечта о прошлом сама стала антиквариатом, а его средневековая новостройка занесена в список исторических памятников.
— А это пристанище возведенной в квадрат ностальгии служит местом продажи старых вещей, расхватываемых под влиянием все той же ностальгии.
— Историю Европы можно описать как историю ностальгии по истории.
— В этом суть Возрождения, — сказал я.
— В этом суть всего, — сказала она.
7
Она носила фамилию Кьявари Каттанео, и я понял, что это значит, в тот памятный день, когда она познакомила меня со своими родителями. На ней были узкие кожаные брюки из бутика «Патриция Пепе», закрытые черные замшевые туфли на высоком каблуке, короткое меховое пальто мшисто-зеленого цвета «Алан Голья», кольцо, браслет, крупные серьги геометрической формы от «Сильвио Джардина» и солнцезащитные очки «Прада». Я пришел в темно-синем костюме марки «Биелла», мшисто-зеленой рубашке «Камичиссима» (купленной в тон ее пальто) с перламутровыми запонками, зеленых ботинках «Мелвин и Гамильтон» с желтым узором и желтыми шнурками и при шелковом галстуке «Финолло» в широкую диагональную полоску темно-зеленого, желтого и цвета фуксии с перламутровой булавкой. Было воскресенье.
— Мы опять в музей? — спросил я, пока мы под руку вышагивали по виа Гарибальди.
— Почти.
— Проказница.
Однако уже перед Палаццо Турси, между вико-делла-Кьеза-деллаМаддалена и вико-Дьетро-иль-Коро-делла-Маддалена, мы добрались до места назначения. Перед нами стоял Палаццо Каттанео Адорно.
— Твои родители живут здесь?
— Палаццо был построен между 1583 и 1588 годами Лаццаро и Джакомо Спинолами. Впоследствии он перешел в собственность нашей семьи.
Она позвонила в дверь:
— Это я.
Массивная входная дверь гулко открылась. Своды атриума были декорированы фресками с изображением сражений.
— Тавароне, — сказала она. — Он расписал пол-Генуи. Это военные успехи Антониотто Адорно. Он был дожем Генуи в четырнадцатом веке. Участвовал в завоевании Кипра, а также в нескольких войнах с мусульманами в Тунисе и на Ближнем Востоке. Фрески, разумеется, были созданы гораздо позднее, в 1624 году, если не ошибаюсь. К тому времени славные дни Антониотто стали древней историей. Пошли, нам на второй этаж.
— Пиано нобиле, — сказал я.
— Называй как хочешь.
Широкая мраморная лестница была устлана ярко-красной ковровой дорожкой, латунные перила — начищены до блеска.
У дверей нас встречала мать Клио, миниатюрная хрупкая женщина, вся в жемчужно-сером, от волос до костюма и обуви. На шее блестело жемчужное ожерелье.
— Так, — сказала она, — значит, это он. И вправду настоящий викинг. Ладно, заходите.
Я протянул ей шоколадные конфеты «Виганотти», купленные мною по настоянию Клио. Она взяла их, не поблагодарив.
— «Виганотти», — сказала она. — Мой любимый шоколад. Ты хорошо его проинструктировала, Клио. Продолжай в том же духе. Кофе?
Пока варился кофе, Клио показала мне дом.
Просторная гостиная с высокими окнами, выходящими на виа Гарибальди, была украшена потолочными росписями в том же стиле, что и фрески в атриуме.
— Это тоже Тавароне? — спросил я.
— Молодец, Илья, — сказала Клио. — Может, из тебя еще и выйдет толк. Это историческая встреча Антониотто Адорно и папы Урбана VI в Генуе.
— А нашу историческую встречу тоже отобразят на потолке?
— Для начала я бы на твоем месте немного похудела, Илья. Представь, как ты будешь выглядеть там, на высоте и в невесомости.
— Зрители поймут, что благодаря тебе у меня вырастают крылья.
Стены были увешаны десятками темных старинных картин в тяжелых позолоченных рамах. По словам Клио, большинство их являли собой произведения генуэзской школы, дополненные считаными работами венецианских и ломбардских художников на религиозные и мифологические сюжеты. Суровый пожилой мужчина оказался портретом предка кисти Ван Дейка. На серванте в серебряной рамке стояла фотография одетой в черное матери Клио, пожимавшей руку папе Иоанну Павлу II. В столовой висели натюрморты и бытовые сцены художников фламандской школы. Посередине лоснящегося дубового стола красовалась бронзовая скульптура лошади.
— Джамболонья, — сказала Клио.
Серебряные подсвечники Вирджилио Фанелли. Коллекция была богаче, чем во многих музеях.
— А что это за полотно?
Я указал на изображение угрюмого молодого человека в библейской одежде, с деревянным посохом, облокотившегося на ветхозаветную скалу. Картина была написана с выразительным применением светотени и, судя по всему, представляла собой большую ценность, поскольку занимала центральное место над камином.
— Наверняка кто-то из учеников Караваджо, — выпалил я наугад. И по-видимому, оказался не так далек от истины, ибо Клио многозначительно улыбнулась.
— Неплохо, — сказала она. — Теоретически ты прав. Только в данном случае картина принадлежит кисти самого мастера.
— Это Караваджо?
— Единственный в Генуе. Иоанн Креститель. Но я убеждена, что это одновременно и автопортрет. Караваджо был одержим Иоанном. Он часто отождествлял себя с ним. Самый интересный пример, пожалуй, — это изображение обезглавливания Иоанна, которое висит в одноименном соборе на Мальте. Караваджо подписал его кровью Иоанна. Написанная красной краской лужа крови плавно перетекает в подпись, сделанную той же красной краской.
— Я хотел бы его увидеть, — сказал я.
— Я тоже никогда не видела оригинал этой работы.
— Тогда решено. Отвезу тебя на Мальту.
— Ловлю на слове, — сказала она.
— Значит, дома у твоих родителей висит подлинник Караваджо.
— Эта картина принадлежит моей семье уже целую вечность. Теперь ты понимаешь, что о ней нельзя писать. Я даже не могу опубликовать ее изображение. Воры ведь тоже читают журналы, а такой частный дом едва ли может обеспечить себе адекватную охрану. Но факт остается фактом. Я выросла под устремленным на меня строгим