видишь, шаг правой ноги больший и глубокий, значит, он подвернул левую ногу. Он отступал к трясине задом. Идем туда, там мы увидим, наверное, и конец». И вправду, мы увидели и конец. Там, где был резкий обрыв в трясину, Рыгор посветил берестой и сказал: «Видишь, тут он поскользнулся». Я держал его за пояс, а он полез с этого обрывчика и окликнул меня: «Смотри». И тут я увидел голову Романа, торчавшую из рыже-коричневой масляной поверхности топи, и скрученную руку, которой он успел ухватиться за корневище от какого-то трухлявого дерева. Мы вытащили его с большими трудностями, вытащили мертвого: в этих топях часто бьют подводные родники, и он просто замерз. Да еще, к тому же, и сердце не выдержало, как говорил потом лекарь. Господи, на лице его был такой ужас, который нельзя пережить и остаться живым! Потом девушка едва не сошла с ума, когда увидела. На руке какой-то укус, воротник порван. А тогда мы приторочили труп к седлу и поехали. И вот не успели мы отъехать и тридцати шагов, как увидели: через просеку плыли смутные конные тени. Удивительно было то, что совсем не стучали копыта. А потом запел рог где-то совсем в другой стороне и так приглушенно, будто сквозь вату. Мы ехали с трупом угнетенные, кони нервничали, они чуют мертвое тело. И ночь была, ох, какая ночь! И где-то пел рог дикой охоты. А сейчас опять... Наступает час мести.
Он замолчал, уткнув лицо в ладони, пальцы на которых, белые, артистические, были длиннее пальцев обычного человека в два раза. Я молчал, и вдруг меня прорвало:
— Как вам все-таки не стыдно. Мужчины, взрослые, великие мужи! И не можете защитить. Да пускай бы это был даже сам дьявол — сражайтесь, черт вас подери! И почему это охота появляется тут только иногда? Почему при мне еще не была?
— Даже когда они появляются часто, они не приходят в ночи на святые дни, а также в среду и пятницу.
— Гм, странные призраки... А в воскресенье? — У меня все больше шевелилось на дне души желание дать по этой фарфоровой, вялой, безвольной роже, ибо такие не способны ни на добрый поступок, ни на криминал — не люди, а мокрица-трава на гряде.— А в Филипповки и на Петровки они появляются, если они такие уж святые привидения?
— На воскресенье Бог дал им разрешение, потому что, если помните, Стах был убит тоже в воскресенье,— вполне серьезно ответил он.
— Так что же он тогда такое, ваш Бог? — грянул я.— Он что, стакнулся с дьяволом? Он что, мерзавец, за кровь одного берет душу у невинных девушек, у которых крови того Романа, может, одна капля!
Он молчал.
— Четыре тысячи девяносто шестая часть крови Романа в ее жилах,— подумав, мгновенно подсчитал я.— На что он тогда способен, этот ваш Бог?
— Не кощунствуйте,— испуганно ойкнул он.— За кого вы заступаетесь?
— Слишком много чертовщины даже для такого дома,— не успокаивался я.— Малый Человек, Голубая Женщина, а тут еще эта дикая охота короля Стаха. Осада и изнутри и снаружи, чтоб он сгорел, этот дом!..
— Гм, открыто говорю вам, уважаемый господин, что я не верю в Человека и Женщину.
— Их видели все. И вы тоже.
— Я не видел, я слышал. А природа звуков неизвестна нам. Да и к тому же я издерганный человек.
— Видела хозяйка.
Глаза Бермана скромно опустились. Он поколебался и сказал:
— Я не могу ей во всем верить. Она... ну, словом, мне кажется, ее бедная головка не выдержала этих ужасов. Она... м-м... своеобразный в психологическом отношении человек, чтобы не сказать больше.
Я тоже думал об этом, потому смолчал.
— Но я тоже слышал это.
— Дикарство. Это просто акустический обман. Галлюцинация, уважаемый господин.
Мы посидели молча, я почувствовал, что сам начинаю сходить с ума от милых приключений, которые тут происходили.
В ту ночь мне приснилось: беззвучно скачет дикая охота короля Стаха. Беззвучно ржут кони, беззвучно опускаются копыта, качаются выразительные поводья. Холодный вереск под их ногами; мчатся серые, наклоненные вперед тени, и болотные огни горят на лбах коней. А над ними, в небе, горит одинокая, острая, как игла, звезда.
Когда я просыпался — я слышал в коридоре шаги Малого Человека и порой его тихий жалобный стон, а потом опять черная бездна тяжелого сна, и опять скачет по вереску и трясине стремительная, как стрела, охота.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Жители Волотовой Прорвы, видимо, не очень любили ездить на большие балы. Я сужу так потому, что не часто бывает в таком захолустье совершеннолетие единственной наследницы майората, и все-таки через два дня в Болотные Ялины съехалось никак не более четырех десятков человек. Пригласили и меня, хотя я согласился с большой неохотой: я не любил провинциальной шляхты и, к тому же, почти ничего не сделал за эти дни. Не зафиксировал почти никаких новых записей, а главное, ни на шаг не продвинулся вперед, чтобы разгадать тайну этого чертова логова. На старом плане семнадцатого века никаких слуховых отдушин не было, а шаги и стоны звучали каждую ночь на зависть регулярно.
Я ломал голову над всей этой чертовщиной, но ничего не мог придумать.
Так вот, впервые, может, за последние десять лет дворец встречал гостей. Зажгли плошки перед входом, сняли чехлы с люстр, сторож на этот раз превратился в швейцара, взяли из окрестных хуторов еще троих слуг. Дворец напоминал нарумяненную бабушку, которая в последний раз решила пойти на бал, вспомнить молодость и потом лечь в могилу.
Не знаю, стоит ли описывать этот шляхетский съезд? Хорошее и вполне правильное описание чего-то похожего вы найдете у Хвельки из Рукшениц, незаслуженно забытого нашего поэта. Боже, какие это были экипажи! Старые, с покоробленной кожей, совсем без рессор, с колесами в сажень высотою, но обязательно с лакеем на запятках (у «лакеев» были черные от земли руки). Что это были за кони! Росинант показался бы рядом с ними Буцефалом. Костлявые, с нижней губой, отвисшей, как сковородник, с изъеденными зубами. Упряжь почти из веревок, зато там и сям на ней блестят золотые бляшки, перекочевавшие с упряжи «золотого века».
«Что это творится на свете, люди добрые? Когда-то один пан ехал на шести конях, а сейчас шесть панов на одном коне». Весь процесс панского разорения в одном этом ироническом белорусском изречении.
Берман-Гацевич стоял за