Читать интересную книгу Раковый корпус - Александр Солженицын

– Где вы этих сведений набрались, интересно? – сощурилась Донцова.

– А я, знаете, с детства любил подчитывать медицинские книги.

– Но чего именно вы боитесь в нашем лечении?

– Чего мне бояться – я не знаю, Людмила Афанасьевна, я не врач. Это, может быть, знаете вы, да не хотите мне объяснить. Вот, например, Вера Корнильевна хочет назначить мне колоть глюкозу…

– Обязательно.

– А я – не хочу.

– Да почему же?

– Во-первых, это неестественно. Если мне уж очень нужен виноградный сахар – так давайте мне его в рот! Что это придумали в двадцатом веке: каждое лекарство – уколом? Где это видано в природе? у животных? Пройдёт сто лет – над нами, как над дикарями, будут смеяться. А потом – как колют? Одна сестра попадёт сразу, а другая истычет весь этот вот… локтевой сгиб. Не хочу! Потом я вижу, что вы подбираетесь к переливанию мне крови…

– Вы радоваться должны! Кто-то отдаёт вам свою кровь! Это – здоровье, это – жизнь!

– А я не хочу! Одному чечену тут при мне перелили, его потом на койке подбрасывало три часа, говорят: «неполное совмещение». А кому-то ввели кровь мимо вены, у него шишка на руке вскочила. Теперь компрессы, и парят целый месяц. А я не хочу.

– Но без переливания крови нельзя давать много рентгена.

– Так не давайте!! Почему вообще вы берёте себе право решать за другого человека? Ведь это – страшное право, оно редко ведёт к добру. Бойтесь его! Оно не дано и врачу.

– Оно именно дано врачу! В первую очередь – ему! – убеждённо вскрикнула Донцова, уже сильно рассерженная. – А без этого права не было б и медицины никакой!

– А к чему это ведёт? Вот скоро вы будете делать доклад о лучевой болезни, так?

– Откуда вы знаете? – изумилась Людмила Афанасьевна.

– Да это легко предположить…

(Просто лежала на столе толстая папка с машинописными листами. Надпись на папке приходилась Костоглотову вверх ногами, но за время разговора он прочел её и обдумал.)

– …легко догадаться. Потому что появилось новое название и, значит, надо делать доклады. Но ведь и двадцать лет назад вы облучали какого-нибудь такого Костоглотова, который отбивался, что боится лечения, а вы уверяли, что всё в порядке, потому что ещё не знали лучевой болезни. Так и я теперь: ещё не знаю, чего мне надо бояться, но – отпустите меня! Я хочу выздоравливать собственными силами. Вдруг да мне станет лучше, а?

Есть истина у врачей: больного надо не пугать, больного надо подбодрять. Но такого назойного больного, как Костоглотов, надо было, напротив, ошеломить.

– Лучше? Не станет! Могу вас заверить, – она прихлопнула четырьмя пальцами по столу, как хлопушкой муху, – не станет! Вы, – она ещё соразмеряла удар, – умрёте!

Посмотрела, как он вздрогнет. Но он только затих.

– У вас будет судьба Азовкина. Видели, да? Ведь у вас с ним одна болезнь и запущенность почти одинаковая. Ахмаджана мы спасаем – потому что его стали облучать сразу после операции. А у вас потеряно два года, вы думайте об этом! И нужно было сразу делать вторую операцию – ближнего по ходу следования лимфоузла, а вам пропустили, учтите. И метастазы потекли! Ваша опухоль – из самых опасных видов рака! Она опасна тем, что скоротечна и резко-злокачественна, то есть очень быстро даёт метастазы. Её смертность совсем недавно составляла девяносто пять процентов, вас устраивает? Вот, я вам покажу…

Она вытащила папку из груды и начала рыться в ней.

Костоглотов молчал. Потом заговорил, но тихо, совсем не так уверенно, как раньше:

– Откровенно говоря, я за жизнь не очень-то держусь. Не только впереди у меня её нет, но и сзади не было. И если проглянуло мне пожить полгодика – надо их и прожить. А на десять-двадцать лет планировать не хочу. Лишнее лечение – лишнее мучение. Начнётся рентгеновская тошнота, рвоты – зачем?..

– Нашла! Вот! Это наша статистика. – И она повернула к нему двойной тетрадный листик. Через весь развёрнутый лист шло название его опухоли, а потом над левой стороной: «Уже умерли», над правой: «Ещё живы». И в три колонки писались фамилии – в разное время, карандашами, чернилами. В левой стороне помарок не было, а в правой – вычёркивания, вычёркивания, вычёркивания… – Так вот. При выписке мы записываем каждого в правый список, а потом переносим в левый… Но всё-таки есть счастливцы, которые остаются в правом, видите?

Она дала ему ещё посмотреть список и подумать.

– Вам кажется, что вы выздоровели! – опять приступила энергично. – Вы – больны, как и были. Каким пришли к нам, такой и остались. Единственное, что выяснилось, – что с вашей опухолью можно бороться! Что не всё ещё погибло. И в этот момент вы заявляете, что уйдёте? Ну, уходите! Уходите! Выписывайтесь хоть сегодня! Я сейчас дам распоряжение… А сама занесу вас вот в этот список. Ещё не умерших.

Он молчал.

– А? Решайте!

– Людмила Афанасьевна, – примирительно выдвинул Костоглотов. – Ну, если нужно какое-то разумное количество сеансов – пять, десять…

– Не пять и не десять! Ни одного! Или – столько, сколько нужно! Например, с сегодняшнего дня – по два сеанса, а не по одному. И все виды лечения, какие понадобятся! И курить бросите! И ещё обязательное условие: переносить лечение не только с верой, но с радостью! С радостью! Вот только тогда вы вылечитесь!

Он опустил голову. Отчасти-то сегодня он торговался с запросом. Он опасался, как бы ему не предложили операцию, – но вот и не предлагали. А облучиться ещё можно, ничего. В запасе у Костоглотова было секретное лекарство – иссык-кульский корень, и он рассчитывал уехать к себе в глушь не просто, а полечиться корнем. Имея корень, он вообще-то приезжал в этот раковый диспансер только для пробы.

А доктор Донцова, видя, что победила, сказала великодушно:

– Хорошо, глюкозы давать вам не буду. Вместо неё – другой укол, внутримышечный.

Костоглотов улыбнулся:

– Ну, это я вам уступаю.

– И пожалуйста: ускорьте пересылку омского письма.

Он шёл от неё и думал, что идёт между двумя вечностями. С одной стороны – список обречённых умереть. С другой стороны – вечная ссылка. Вечная, как звёзды. Как галактики.

7

А вот начни б он допытываться, что это за укол, какая цель его, и нужен ли он действительно, и оправдан ли морально; если б Людмиле Афанасьевне пришлось объяснять Костоглотову смысл и возможные последствия этого нового лечения, – очень может быть, что он бы и окончательно взбунтовался.

Но именно тут, исчерпав свои блестящие доводы, он сдал.

А она нарочно схитрила, сказала, как о пустяке, потому что устала уже от этих объяснений, а знала твёрдо, что именно теперь, когда проверено было на больном воздействие рентгена в чистом виде, пришла пора нанести опухоли ещё новый удар, очень рекомендуемый для данного вида рака современными руководствами. Прозревая нерядовую удачу в лечении Костоглотова, она не могла послабить его упрямству и не обрушить на него всех средств, в которые верила. Правда, не было стёкол с первичным препаратом, но вся интуиция её, наблюдательность и память подсказывали, что опухоль – та самая, именно та, не тератома и не саркома.

По этому самому типу опухолей, с этим именно движением метастазов, доктор Донцова писала кандидатскую диссертацию. То есть не то чтобы писала постоянно, а когда-то начинала, бросала, опять писала, и друзья убеждали, что всё отлично получится, но, заставленная и задавленная обстоятельствами, она уже не предвидела когда-нибудь её защитить. Не потому, что у неё не хватало опыта или материала, но слишком много было того и другого, и повседневно они звали её то к экрану, то в лабораторию, то к койке, а заниматься подбором и описанием рентгеноснимков, и формулировками, и систематизацией, да ещё сдачей кандидатского минимума, – не было сил человеческих. Можно было получить научный отпуск на полгода, – но никогда не было в клинике таких благополучных больных и того первого дня, с которого можно было прекратить консультации трёх молодых ординаторов и уйти на полгода.

Людмила Афанасьевна слышала, будто бы Лев Толстой сказал про своего брата: он имел все способности писателя, но не имел недостатков, делающих писателем. Наверное, и она не имела тех недостатков, которые делают людей кандидатами наук. Ей, в общем, не было надо слышать шёпот позади: «она не просто врач, она кандидат медицинских наук». Или чтобы перед статьёй её (второй десяток их уже печатался, маленьких, но всё по делу) шли эти дополнительные, мелкие, но такие весомые буквочки. Правда, деньги лишние – никогда не лишние. Но уж раз не получилось, так не получилось.

Того, что называется научно-общественная работа, полно было и без диссертации. В их диспансере бывали клинико-анатомические конференции с разбором ошибок в диагностике и лечении, с докладами о новых методах – обязательно было их посещать и обязательно активно участвовать (правда, лучевики и хирурги и без того каждый день советовались, и разбирались в ошибках, и применяли новые методы, – но конференции были сами собой). А ещё было городское научное общество рентгенологов – с докладами и демонстрациями. А ещё недавно образовалось и научное общество онкологов, где Донцова была не только участник, но и секретарь, и где, как со всяким новым делом, суета была повышенная. А ещё был Институт усовершенствования врачей. А ещё была переписка с рентгенологическим «Вестником», и онкологическим «Вестником», и Академией меднаук, и информационным центром, – и получалось, что хотя Большая Наука была как будто вся в Москве и в Ленинграде, а они тут как будто просто лечили, но дня не проходило, чтоб досталось только лечить, а о науке не хлопотать.