Нина росла в бабушкиной комнате. В огромной коммуналке из одиннадцати комнат. По коридору можно было кататься. И они, трое детей, живших в этой коммуналке, катались: на больших бухгалтерских счетах. Потому что велосипедов ни у кого не было. А на счетах кататься было здорово.
Двое других подростков ходили в школу, а Нина была еще маленькая.
Она никогда не пыталась узнать, кто из соседей пережил войну.
В бабушкиной комнате стояла красивая, но громоздкая мебель, и передвигаться там было затруднительно. А в общей кухне возвышался роскошный резной буфет, тоже когда-то принадлежавший бабушке. Почему Нина так мало расспрашивала бабушку о том, как жила ее семья до революции? Только из архивов она смогла узнать, что бабушка была дочерью профессора, но из разночинцев. А дед, муж бабушки, — дворянин, офицер. Погиб в Японскую. А вот как они познакомились, полюбили, как жили, как бабушка овдовела и растила маму — вся эта коллекция человеческих чувств и отношений, из которых брала начало жизнь самой Нины, — все это было безвозвратно утрачено. Потому что бабушка боялась рассказывать о муже — дворянине и офицере. Об этом было лучше забыть навсегда… Тем более что Нина росла как дочь погибшего героя. Из-за отца к ней всегда и везде хорошо относились. У нее было по-настоящему счастливое детство. Нина увлекалась историей, но не своей семьи, а революционного движения. Бредила декабристами и народовольцами. Об отце — расспрашивала, да. Но только отцовского друга, Сергея Ивановича.
А мамой интересовалась очень мало, чтобы бабушку не огорчать лишний раз… Дом, где когда-то жили родители, снесли раньше, чем она повзрослела достаточно, чтобы самостоятельно сходить посмотреть на него. А бабушка туда и не ходила никогда. Как сама Нина теперь не ходит в библиотеку.
Вот тут росли два тополя. Как они благоухали весной! Как сладко было утром выглядывать в окно и вдыхать тополиную свежесть! А когда с них осыпались красные сережки, Нина с другими девчонками собирали их и хвастались, если удавалось найти особенно большую и толстую. Набивали ими карманы, а в школе кидались друг в друга. Пальцы были клейкими и пахли тополем.
Нина сидела на лавочке, закрыв глаза, и улыбалась, а снег падал ей на лицо — и не таял. Она не чувствовала снега: по ее лицу скользили солнечные лучи, пробивающиеся сквозь тополиную листву. Лучи, которые не могли причинить ей никакого вреда, ведь в воспоминаниях Нина еще не была вампиром.
… И вдруг — словно что-то взорвалось у нее внутри. В груди, в голове, в каждой клеточке тела. Чудовищная, разрывающая, полыхающая боль! Нину подбросило, она упала на снег, скорчилась, забилась в крике… Но крика не было, горло сдавило. Что же это, что это такое, пусть это кончится, это хуже смерти, я горю, горю…
Она билась в руках подскочившего к ней Михаила.
Потом обмякла.
— Нина, что? Что это было? — озабоченно спрашивал Михаил.
А она долго не могла ответить.
Потому что поняла, что это было.
Это была смерть.
Но не ее.
Только что умер ее Мастер. Граф Модест Андреевич Корф. Библиотекарь и личный архивариус Князя Вампиров Москвы. Он умирал — и рвались его связи с Птенцами. И каждый из тех, кого Корф привел в бессмертие, в эти мгновения испытывал такие же страшные муки. Именно поэтому Птенец не может убить Мастера. Разве что очень сильный. Ибо Птенец и его Мастер — существа одной крови.
Кровь от крови…
Нина заплакала.
— Ну скажи мне, что с тобой? — требовательно переспросил Михаил.
— Модест Андреевич. Мой Мастер. Он только что погиб. Его убили.
Михаил подхватил ее и побежал к машине.
В полуобморочном состоянии Нина лежала на заднем сиденье, примяв букет. А Михаил звонил в Москву. И ждал, когда ему перезвонят. Перезвонили. Михаил выслушал ответ. Потом мрачно взглянул на Нину.
— Да. Он мертв. Прямо в архиве… Сейчас там Стражи шуруют. К нашему приезду будет уже что-то ясно.
Нина закрыла глаза. Не хотелось жить. Словно из нее вырвали стержень, который поддерживал ее все последние годы.
Модест…
Нельзя сказать, чтобы она любила своего Мастера. Нина не относилась к нему, как к отцу, как к семье, хотя чаще всего Птенцы относятся к своему создателю именно по-родственному. Нет, для Нины он был… Покровитель. Направляющий. Учитель. Это не столь тепло и интимно, как семья. Но в существовании без семьи это самое важное. Московский архив вампиров был Вселенной Нины. А Модест Андреевич — центром этой Вселенной.
Михаил снова куда-то звонил, потом сообщил, что они немедленно едут в аэропорт и садятся на первый же самолет. Снять с рейса пару пассажиров и убедить всех остальных, что именно они, Михаил и Нина, должны лететь этим самолетом, — это легко, он справится. И они окажутся в Москве раньше, чем планировалось.
Нина кивнула. Говорить она не могла.
Пока машина летела сквозь метель, она вспоминала…
В ноябре сорок первого они с бабушкой перебрались жить в библиотеку. Там была комнатка с печкой. Топили пачками газет, дубовыми половицами — в библиотеке был чудесный паркет. Ходить на работу у бабушки уже не было сил, а бросить книги она не могла. 13 комнатку она перенесла самые старинные и ценные экземпляры, которым могли повредить холод и влага. Бабушка рассказала Нине, что если ленинградца арестовывают как врага народа, а у него есть домашняя библиотека, то библиотеку конфискуют, отвозят в подвал Петропавловской крепости, там все книги перебирают (не спрятано ли в них что-нибудь?), ставят особый штемпель и развозят по городским библиотекам. Но поскольку люди, занимающиеся этим делом, не всегда разбираются в книгах, они иной раз отправляют в библиотеки подлинные раритеты. В их библиотеке, в иностранном отделе, хранилось пять особенных книг: две отпечатаны в Голландии в шестнадцатом веке, одна в Англии, в семнадцатом, еще две — во Франции, в восемнадцатом. Иностранные, но старые книги подозрений не вызывали. Всегда считалось, что это просто какая-то безобидная классика… Но бабушка, всю свою жизнь проведшая среди книг, определила, что эти пять — уникальные книги по магии и колдовству; такие печатались мизерными тиражами, распространялись только среди знатоков, а потом становились объектом охоты коллекционеров.
Возможно, эти книги были куплены на Западе до революции кем-то из русских библиофилов. Возможно, каждая сохранилась в единственном экземпляре. Их надо было спасти во что бы то ни стало, эти пять. И еще двенадцать редких русских изданий. К ним даже нельзя прикасаться руками без перчаток, потому что кожный жир может повредить древней бумаге.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});