Читать интересную книгу Большое кочевье - Анатолий Буйлов

Николка стремглав побежал к мишени, которая едва виднелась. Внимательно изучив мишень, увидел одно попадание по центру, пониже яблочка, два других точно в середине яблочка.

— Что, хорошо стреляет? — с улыбкой спросил Костя, когда Николка подошел.

— Высший разряд! Точно в десятку! — восхищенно сказал Николка, показывая пастухам мишень.

— А ты знаешь, кто этот каюр? Это Долганов, родной брат нашего бригадира — с некоторой даже гордостью пояснил Костя. — Он самый лучший в районе охотник на лисиц. Из винтовки-трехлинейки их бьет в тундре. Высмотрит из бинокля лису, подкрадется в белом маскхалате и шварк ее — готово! А раньше он бригадиром в стаде был.

Вскоре кто-то из пастухов заметил на склоне сопки медведя — он медленно спускался к Варганчику. Усатый эвен и высокий камчадал-каюр, подхватив карабины, торопливо пошли к сопке. Минут через двадцать раздался выстрел, еще через минуту — второй.

— Молодец, Табаков! С первой пули уложил, — сказал Долганов, ни к кому не обращаясь, и, спрятав бинокль в футляр, направился к своей нарте. — Поеду к ним, помогу разделать.

На обед Николка впервые, но с удовольствием ел жирную, необыкновенно вкусную медвежатину.

Вечером по холодку каюры уехали, увезя с собой Николкино письмо, сложенное треугольником, как солдатское. Николка писал матери, что тепло одет и отлично питается, что работа у него легкая и спит он в теплом меховом кукуле, а товарищи его, с которыми он работает, очень славные, добрые люди.

Каюры уехали, а два эвена и жена Фоки Степановича остались. Всех троих правление колхоза прислало в помощь пастухам на отельную кампанию. В одной палатке жить стало тесно. Пришлось поставить вторую палатку и разделиться на два звена. Фока Степанович с женой, Шумков и усатый пастух — Худяков перешли в новую палатку. Молодого пастуха, которого Николка принял вначале за начальника, звали тоже Николаем, но по имени его никто не звал, обращались только по фамилии, а фамилия у него была знаменитая и звучная: Хабаров.

Хабаров привез с собой небольшой чемодан, все содержимое которого состояло из книг, общих тетрадей, карандашей и смены белья.

— Это мой племянник! — с нескрываемой гордостью сказал Аханя Николке, улучив момент, когда Хабарова не было рядом. — Иво шибка гырамотный! Два институт иво учились! Пастух, однако, иво еще лучче. Шибка мастир иво олешки маут ловить.

Очень удивился Николка этому сообщению и даже не поверил Ахане, полагая, что старик перепутал обычную школу-десятилетку с двумя институтами.

На следующий день, идя с Хабаровым по берегу моря, он не удержался и спросил:

— Слышал я, что ты два института закончил, правда это или нет?

— Это кто ж тебе успел сообщить? — с веселой улыбкой спросил Хабаров и вдруг, посерьезнев, сказал: — И правда и неправда. Второй, институт я еще не закончил, на четвертом курсе учусь. Зоотехником стать решил…

— А на кого учился в первом институте?

— Педагогом быть хотел.

— А чего же не стал им работать? Плохо, что ли?

— С пятого курса ушел, — Хабаров невесело усмехнулся и повторил: — Да, с пятого курса ушел. — И, словно опережая вопрос, который Николка готов был уже задать, торопливо сказал: — Конечно, жаль было. Но я поступил разумно. Какой из меня педагог? Идти на это место надо с любовью, по особому призванью: иначе будешь не учителем, а роботом, или, верней, попугайчиком, которого научили пересказывать прописные истины из учебников. Да, учительство — это призвание и, если хочешь, самосожжение, святодейство!

— Да-а, жалко-о… — подавленно сказал Николка.

— Что жалко? — не понял Хабаров.

— Жалко, что учился в первом институте зря, столько времени потерял.

— Отчего же зря? Ученье — свет…

— А что же ты в стадо приехал, в поселке ведь учиться легче?

Хабаров приостановился, предложил сесть на толстое, побелевшее от морской воды и солнца бревно. Минуту помолчав, напряженно морща чистый высокий лоб, грустно признался:

— Трудно мне в поселке, тезка, — там друзья-собутыльники, а я к этому зелью неравнодушен, проще сказать — горький пьяница… Да… Вот так. А здесь хоть и тяжело физически, но в духовном отношении полный порядок, нет никаких соблазнов. В ненастье и читать, и писать можно. Я уж четвертый год спасаюсь тут… Говорят, что пьянство — пережиток прошлого, — Хабаров саркастически усмехнулся, тряхнув непокорным чубом. — Все это в какой-то мере и так. Но главное — это слабость духа нашего. Взять, к примеру, меня. Вырос я без родителей в интернате на полном государственном обеспечении. Никакой тебе заботы о хлебе насущном, только учись — постигай формулы. Все хорошо в этом отношении. Но вот для уроков жизни не нашлось преподавателя. Сейчас мне ясно, что материально обеспечить ребенка — это не главное, а чрезмерно обеспечивать его — даже вредно. Главное — не отрывать его от той почвы, на которой он родился, в которую пророс корнями. И вообще, всякий человек должен сам себе хлеб добывать. Опека унижает человека. И если человек, которого опекают, не противится этому, значит, могут вырасти в нем и лень, и лукавство, и многие другие пороки. Ну, кажется, понесло меня… — спохватился Хабаров, поднимаясь с бревна. Но через несколько шагов он опять повернулся к Николке, неожиданно спросил: — А ты знаешь, что такое материя? — И, подняв камушек, тотчас же сам себе ответил: — Вот этот камень и есть материя, а точнее, частица материи. А материя вообще — это все, что мы видим вокруг себя — солнце, звезды, море, горы, облака, деревья.

Потом, часто слушая его бесконечные рассуждения на самые разные темы, Николка всякий раз удивлялся способности Хабарова рассуждать обо всем свободно. Рассуждения его были и умны, и логичны, в словах не было фальши, чувствовалось в них глубокое убеждение и горячий порыв. Николка с большим интересом слушал Хабарова, благоговел перед его знаниями.

Как ни интересен был Хабаров, но тянулся Николка больше к Косте. Он гораздо проще Хабарова, о чем подумал, то и сказал, всякое движение его бесхитростной души тотчас отражалось на лице его, как в зеркале. Если Костя сердился, то и лицо было сердитым, если радовался чему-то — широко улыбался. Разговаривал Костя с Николкой как с равным, на вопросы отвечал охотно и просто, без нравоучительного тона, но главное — он был заботлив и щедр, а эти два достоинства Николка ценил в человеке особенно.

Во второй половине мая снег в долинах почти весь растаял, озера очистились, но обширный лиман все еще оставался скован льдом. Правда, кое-где появились уже черные промоины. Однажды Николка, выйдя на лед лимана, стал с опаской простукивать перед собой палкой, чем вызвал смех пастухов.

— Не стучи, брат, не стучи, — успокаивающе сказал Шумков. — Морской лед крепкий, не то что речной. Он будет гнуться под тобой, но не сломается, а здесь он метровой толщины, на тракторе можно ехать.

По льду к морю в голубых желобах бурно текли светлые, как слеза, ручьи. Вода в них была до ломоты в зубах холодная, но вкусная необыкновенно.

С каждым днем все больше появлялось на лимане черных промоин, все звонче звенели ручьи, разрезая толщу льда. Потянулись на север гуси, следом густо повалила утка. Пастухи перестали есть оленину и медвежатину — перешли на дичь. Даже Николка приносил иногда двух-трех уток. Стрелял он уток на озерах, подкрадываясь к ним на четвереньках, макая колени в сырые мхи.

Массовый отел уже прошел. Телята, родившиеся две недели тому назад, стали стройными и симпатичными, они стремглав носились по пастбищу, часто терялись среди массы оленей, звонко аукали, разыскивая важенок. Важенки откликались им тревожным хорканьем. Были в стаде и только что родившиеся, еще не обсохшие телята.

Пастухи с нетерпением ожидали того момента, когда лед на лимане взломается и уйдет с отливом в море. После ухода льда можно будет ставить сеть на мальму и кунджу. Давненько пастухи не лакомились рыбой.

Неожиданно в дежурство Худякова случилось происшествие: то ли проспал Худяков, то ли просто проворонил, никто его об этом не спросил, но часть оленей, голов четыреста, переправилась по льду лимана на противоположную сторону пролива, на мыс Высокий, и, нигде не останавливаясь, двинулась в сторону горы Колокольня.

— Окси! Какие дрянные олени! — сердито сказал Аханя, рассматривая противоположный берег в бинокль. — Надо быстро догонять их.

— Это точно, — согласился Фока Степанович. — Догонять их надо немедленно. Вот-вот лиман тронется — тогда придется гнать их вокруг через Собачью тундру.

— Ой ее! — покачал головой Костя. — Вокруг если гнать, три дня потратишь…

Сытно позавтракав и прихватив с собой еды на сутки, Шумков с Николкой ушли вдогонку за беглецами. Пролив был шириною в километр, но шли через него долго и осторожно, поминутно простукивая палками изъеденный черными полыньями лед. Поднявшись на высокий берег, пастухи облегченно вздохнули и торопливо пошли по оленьим следам в сторону горы Колокольня, одиноко стоящей на горизонте.