Читать интересную книгу Прыжок в неизвестное - Лео Перуц

А вчера вечером я пришел к ней на квартиру. Ее не было дома. Но на столе — два упакованных чемодана. Я спрашиваю квартирную хозяйку, в чем дело. «Да ведь фрейлейн уезжает». — «Вот как? — говорю я. — Куда?» Хозяйка этого не знает. Я был в полном недоумении. «В отпуск? — думаю я. — Но ведь пора слишком ранняя. И к тому же она бы мне, наверное, что-нибудь об этом сказала». Оглядываюсь по сторонам и вижу выдвинутый ящик письменного стола, и в нем сверху лежит большой конверт фирмы «Кук и сын».

Беру конверт и раскрываю его. В нем — два круговых билета. Один — на ее имя, другой — на имя Георга Вайнера, студента юридического факультета.

Меня словно камнем хватили по голове. Я думаю, так чувствует себя человек, которого переехали или с которым произошел нервный шок. Как я вышел из квартиры и спустился по лестнице — не знаю. Полчаса бродил я по улицам, расположенным вокруг Сониного дома, как приезжий, и не мог найти дороги, хотя знаю этот квартал, как собственную комнату.

Потом я опять успокоился немного и пустился искать Соню. Сначала — в кафе. Соня почти каждый день ходит в кафе. Это мне в ней никогда не нравилось. Я ей часто говорил: женщина не должна ходить в кафе. К женщине нужно подниматься вверх по четырем лестницам и с замирающим сердцем звонить у ее дверей. И нужно не застать ее дома, чтобы разочарованно спускаться по лестнице, потому что тогда только чувствуешь, что любишь ее. Но женщина, которую можно всякий раз, как придет охота, найти в кафе с такою же уверенностью, как «Симплициссимус» или ежедневную газету, теряет в ценности и становится повседневным явлением.

Есть четыре кафе, в которых бывает Соня. От девяти до десяти ее чаще всего можно встретить в кафе «Кобра»: там она проводит время с несколькими живописцами и архитекторами. Вчера ее не оказалось ни в одном из четырех кафе, но я встретился с одним из ее сослуживцев; он тоже знал о путешествии и подтвердил мне, что она собирается в Венецию с Вайнером.

В десять часов я опять пошел к ней, но ее все еще не было дома. До часу ночи я ходил перед ее домом взад и вперед. Она не пришла, и, когда пробил час ночи, я пришел к заключению, что дольше ждать бесцельно. У Вайнера есть pied-а-tегге[10] на Лихтенштейнской улице, там и следовало мне ждать ее.

Между тем я имел достаточно времени спокойно обсудить положение вещей и мотивы Сони. Сам Георг Вайнер не мог ей нравиться ничем, это ясно. Решительно ничем. Он — низшая человеческая разновидность. Игра в покер — единственное духовное проявление, которое я по временам наблюдал у него, да и то он обыкновенно проигрывает. Ты его не знаешь, но я всегда при встрече с ним, уже раньше, даже задолго до того, как узнал, кто он такой, всегда совершенно невольно думал: «У этой мандрилы, в сущности, совсем человекоподобная походка». И не из ненависти, а просто потому, что поражался, как может он так прямо ходить, и думал, что это должно его утомлять. Отчего он так мучится, а не ходит прямо на четвереньках? И эта-то мандрила собирается теперь отнять у меня Соню! Ведь это, в сущности, потеха. И все-таки она уезжает с ним. На это она могла решиться только ради путешествия. Путешествовать — Сонина страсть. Ей хочется увидеть свет, как и с кем — ей это все равно: она готова была бы уехать юнгой на пароходе, если бы ее взяли, машинистом или в качестве ручного багажа, если нельзя иначе. Она в этом отношении совершенный ребенок. Прежде она меня часто упрашивала поехать с нею, но у меня не было ни разу тех нескольких сот крон, в которые обошлось бы путешествие. Эти деньги есть у Георга Вайнера. Его отец торговец кожами в Леопольдштадте. И мне было ясно: если я сегодня раздобуду триста крон, то она сейчас же бросит Вайнера и уедет со мною.

— Стани! — сказала Стеффи Прокоп. — Ты говоришь серьезно?

— Разумеется.

— Как можешь ты быть о ней такого мнения? Как можешь ты думать, что для нее все дело только в деньгах, или в путешествии, или еще в чем-нибудь другом? Она его любит. Она хочет с ним быть одна.

Станислав Демба рассмеялся.

— С ним? С Георгом Вайнером? Очевидно, ты его никогда не видела.

— Стани, ты такой умный и все-таки рассуждаешь как ребенок. Женщины устроены иначе, чем вы, мужчины. Вас отталкивает некрасивая женщина. Но мужчину женщина может любить, даже когда он горбат, или уродлив, или глуп. Именно за глупость может женщина любить мужчину. Этого ты не понимаешь. Ни за что с тобою не поедет Соня, пусть бы даже твой бумажник был набит банкнотами в тысячу гульденов.

— Вот как! — сказал Демба. — Тебе, конечно, виднее. А я говорю тебе: она поедет со мною. Я был у нее и говорил с нею.

Демба откинулся на спинку стула и упивался своим торжеством.

— В самом деле? Она тебе это сказала? — спросила Стеффи.

— Да.

— В таком случае мне жаль ее, — сказала Стеффи тихо и робко. — Рассказывай дальше.

— Да… Так вот, раздумывая о том, где бы достать деньги, я набрел на мысль о книге. Книга стоит дорого. Пожалуй, шестьсот или восемьсот крон.

Я пошел домой, но в постель не лег. Просидел всю ночь за этой книгой. С каждой маленькой гравюрой на дереве я прощался отдельно. Я любил эту книгу. А сегодня, рано утром, отнес ее в Хайлигенштадт.

Букинист живет на Клеттенгассе, 6. Ехать надо по Хайлигенштадтской улице, выйти на третьей остановке, свернуть в первый переулок слева и пройти еще минут пять пешком. Он живет в маленьком двухэтажном домике с очень узким фасадом в два окна. Хотя я там раньше бывал, но не сразу нашел этот дом, а только когда в третий раз проходил мимо него. Поблизости, вероятно, находится пивоваренный завод, потому что вся улица пропитана неприятным, удушливым запахом солода, которого я не переношу. Он меня выводит из себя. Я поднялся на второй этаж, зажав рукою нос, оттого что запах солода преследовал меня и в доме, и на лестнице. Я позвонил, подождал немного, позвонил еще раз и услышал тогда шаги и голос: «Да уж иду, иду». Затем сам старик приоткрыл немного дверь и заглянул в щель. Узнав меня, снял дверную цепочку. Я вошел, и он повел меня в свою комнату.

Комната эта — самое удивительное помещение, какое мне только случалось видеть. Спальня, контора, музей и магазин в одно и то же время и, кажется, также мастерская — старик занимается реставрацией картин. Драгоценнейшие предметы искусства и жалчайший хлам — все нагромождено в кучу. Там, например, есть шкаф орехового дерева, может быть, раннего барокко, с дивными темными инкрустациями, но платья свои старик хранит не в этом шкафу, а в полуразвалившейся бельевой корзине без крышки. Красивая резная кровать с дворянским гербом, который был, должно быть, когда-то вызолочен, стоит в комнате, но ее владелец спит на грязном тюфяке, брошенном в углу прямо на пол. Есть там французский письменный стол, дубовый, с отделкой из розового дерева; но старик работает за шатким столиком, на котором стоит дешевая стеклянная чернильница. На нем же лежит увеличительное стекло, кипа бумаг и книга, в которую он вписывает свои покупки и продажи. И повсюду в комнате лежат и стоят серебряные подсвечники, старинные книги, хрусталь и фарфоровые фигуры. Есть в углу и распятие из черного дерева и перламутра.

Так выглядит эта комната. В ней ощущаешь бессмысленность и тщету всякого коллекционирования. Там собраны прекраснейшие, драгоценнейшие вещи, и все же, комната имеет безрадостный вид, и трущоба многодетной семьи поденщика с двумя угловыми жильцами представляет собою картину более стильную.

Итак, он вводит меня в свою комнату и без долгих расспросов, сразу же берет у меня книгу из рук. Перелистывает ее, кивает головою, глядит на нее в лупу и спрашивает:

— Откуда она у вас?

Я говорю:

— Приобрел на одном аукционе.

Он опять кивает головою, садится и начинает изучать книгу. Потом спрашивает:

— Зачем вы ее продаете? Только потому, что деньги нужны?

Он спрашивает это с галицийским акцентом, но я не умею его передавать. Ты ведь знаешь, как эти люди говорят. Я быстро соображаю, что он предложит мне больше, если я не буду иметь вида бедняка, и говорю поэтому:

— Нет, я потерял вкус к старинным книгам. Я увлекся теперь керамикой, особенно кафлями.

Не знаю, почему именно кафли пришли на ум. С таким же успехом я мог бы сказать: лимузенская эмаль, или сатумские вазы, или что-нибудь другое, знакомое мне только по музеям и выставкам.

Он кивает головою, подходит к бельевой корзине и начинает рыться в старых платьях. Потом извлекает оттуда староперсидскую фаянсовую плиту. Охотник на белой лошади, в большой синей чалме и с соколом на руке скачет по грядке тюльпанов, и конь так высоко поднимает копыта, словно помнит о том, что не должен раздавить ни одного тюльпана.

— Сколько вы за это хотите? — спрашиваю я его.

Но он делает только уклончивый жест и кладет плиту обратно в корзину. Он увидел сразу, что я бедняк и что мне нужны деньги. Затем он опять перелистывает книгу и спрашивает: