Читать интересную книгу Папа сожрал меня, мать извела меня - Майкл Мартоун

— Так мы, значит, не будем об этом разговаривать? — спросила меня жена на прошлой неделе, в тот вечер, когда к нам на ужин пришли ее родители. Мы съели краба, отец ее почти весь вечер прохандрил — бог его знает, почему. Мы распрощались, помыли посуду, и теперь я метался на коленях по кухне, стараясь обыграть сына в детский баскетбол поролоновым мячом. Когда приходило время сна, Доналд неизменно обращался в фанатичного спортсмена. Чтобы порадовать его, мы подвесили к задней двери игрушечную баскетбольную корзину. Сейчас, воспользовавшись тем, что меня отвлекли, он попытался «проскочить за щитом», но я блокировал его прямо у дверной ручки.

— Поговорить я готов, — ответил я. — Давай поговорим.

Она сидела на табурете, положив руки на колени — в позе терпеливого ожидания. Волосы ее видывали лучшие дни, отчего она и злилась. То и дело заправляла за ухо прядь.

— Нельзя просто у корзины стоять, — обиженно заявил Доналд, попытавшись выманить меня из-под щита и без помехи забросить мяч. Он был готов разреветься от досады.

— Мне нужно поговорить с папой о новом ребеночке, — сказала ему жена. Однако ему было не до новых ребеночков. — Ты же хочешь братика? — спросила она.

— Прямо сейчас — нет, — ответил он.

— Если игра тебя не радует, зачем играть? — сказала ему жена.

Той ночью она лежала в постели на спине, сцепив за головой руки.

— Я очень тебя люблю, — сказала она, когда я наконец забрался под одеяло. — Но иногда с тобой так трудно.

— А что я сделал? — спросил я. Сейчас я мог бы — и уже не в первый раз — все ей и сказать. Сказать, что почти решился на операцию и даже день назначил. — Что я сделал? — повторил я. Как-то сварливо, но мне хотелось знать это.

— Что ты сделал, — отозвалась она так, точно я окончательно доказал ее правоту.

— Я все время думаю о тебе, — сказал я. — И вижу, что это ты теряешь ко мне всякий интерес. — Даже эти слова я воспринял, как унижение.

В такие минуты операция казалась мне пустяковой, но надежной опорой.

Она откашлялась, вытянула из-под головы руку, вытерла глаза.

— Мне очень неприятно тебя огорчать, — сказал я.

— А мне очень неприятно огорчаться, — сказала она.

Только когда она говорила что-нибудь в этом роде, я и понимал, как важно для меня ее счастье. И как сотрясается вся постройка нашего счастья при каждом наносимом мне женой ударе. «Скажи ей», — велел я себе с таким напором, что испугался, вдруг она услышит меня.

— Не хочу другого ребенка, — крикнул из своей комнаты Доналд. Филенчатые двери наших спален особого уединения не предоставляли.

— Спи, — крикнула в ответ его мать.

Мы лежали, дожидаясь, когда он заснет. «Скажи ей, что передумал, — говорил я себе. — Скажи, что хочешь ребенка, хочешь сделать его сейчас. Докажи ей». Моя ладонь лежала на ее бедре, ее рука сжимала мне промежность, словно та, по крайней мере, была на ее стороне.

— Чш-ш, — прошептала она и, протянув другую руку к моему лбу, отбросила упавшие волосы.

Ставные сети обслуживают, в основном, рыбаки, которых подряжают семьи, владеющие лицензиями на лов и берущие в аренду прибрежные участки, а получить и то и другое непросто. Во время лова семьи продают уловы работающим на побережье перекупщикам. Сезон — с середины июня до конца июля. Мы промышляли у мыса Кофейный в Бристольском заливе. Постоянно там жили два человека: белый парняга в триста фунтов весом и выписанная им по почте молодая жена. Родом она была с Филиппин и, похоже, не могла понять, как это ее сюда занесло. Выговорить ее имя не удавалось никому. У ближайшего к мысу городка имелся даже телефонный справочник — одна-единственная мимеографированная страница с тридцатью двумя именами и номерами. Дорожные знаки тут рисовали вручную, однако в городке наличествовали: винный магазин, бакалейная лавка и взлетно-посадочная полоса повышенной прочности, способная, судя по ее виду, выдержать и 747-й, — крупные компании начинали прикидывать, насколько серьезные деньги могут принести перевозки больших партий быстрозамороженного лосося.

Мы ставили перпендикулярно берегу пятидесятифутовые сети, чуть южнее реки Чавычевой: пробковые поплавки сверху, свинцовые грузила внизу, а сборщики вроде меня плавали на надувных плотиках вдоль поплавков, поднимали кусок сети, вытаскивали из нее зацепившихся жабрами лососей и укладывали на плотик. Когда рыбы набиралось достаточно, мы отгребались к берегу, освобождали плот от улова, и все начиналось сначала.

Каждый понимал, что делает, — кроме меня. Если что-то шло наперекосяк, люди в такой воде тонули, несмотря на защитную экипировку. Освоить азы этого дела означало понять, что требуется настоящему рыбаку, а настоящие рыбаки обычно держат рот на замке. Я словно попал в страну глухонемых, которые обмениваются через мою голову миллионами сообщений. Кто-то мог прищуриться, глядя на меня, или смерить неодобрительным взглядом, и я отвечал ему тем же, и в конце концов кто-то еще мог сказать: «А вот это перебор». Возможность научиться понимать, что ты можешь путаться у людей под ногами, даже если им без твоей помощи не обойтись, — хорошая возможность.

Как можно поступать так, если ты и впрямь сильно любишь ее? — с определенной регулярностью спрашивал я себя, лежа в постели. Да, это вопрос, не правда ли? — такой была обычно следующая моя мысль.

— Почему ты обвел кружком пятницу перед Днем поминовения? — спросила неделю назад жена, стоя перед нашим кухонным календарем. До Дня поминовения оставалось тогда две недели. Всей нашей большой семье предстояло собраться на пикник у Дона и Нилы. И когда настанет черед ежегодного волейбола, я, наверное, буду не в лучшей форме.

— Тебе вообще дети нужны? А жена? — спросила она после нашей первой серьезной ссоры. Меня тогда зафрахтовали аж до Сухого залива, я задержался там на пару лишних дней и никуда не звонил. Даже в контору. Жена места себе не находила от тревоги, а после — от гнева. Я просил ее позвонить мне перед вылетом, она не позвонила, ну, я и решил: ладно, не хочешь разговаривать, дело твое. И отключил сотовый. А вот этого никто от меня не ожидал. В конторе подумывали даже, не пора ли спасателей вызывать.

Дорис, девушка, которая сидит у нас на телефонах, и та сказала мне, когда я вернулся:

— Не самый умный поступок, шеф.

— В общем, я подумываю, не вернуться ли мне на работу, — сообщает мне сегодня жена. Мы едим нечто, состряпанное ею на скорую руку, чтобы опробовать новый вок. День у меня пустой — работы, если не считать таковой возню с бумагами, до завтрашнего утра не предвидится, в контору я не спешу, и жена предлагает мне пообедать дома. Ополаскивая зелень, она отвлеклась на что-то, и каждая ложка, какую я отправляю в рот, напоминает мне давний день на пляже. Она, надо думать, тоже замечает, что в еде многовато песка. Такие штуки ей ненавистны даже пуще, чем мне.

— Им все еще не хватает людей, чтобы управляться с интернетовскими счетами, — говорит жена. Лицо у нее такое, точно сегодня все валится из рук.

— Вернуться? — переспрашиваю я. — Ты соскучилась по работе?

— Не знаю, соскучилась ли, — отвечает она. И негромко добавляет несколько слов, но каких, расслышать мне из-за хруста песка на зубах не удается. Похоже, мое ответное молчание ее задевает. — Знаешь, если не будет ничего другого, если мы не заведем малыша, я поразмыслю об этом всерьез, — говорит жена. Она старается не отвести взгляд в сторону, словно хочет, чтобы я понял — разговоры об этом унижают не меня одного.

Я вилкой вожу по тарелке шпинат, и она вилкой возит по тарелке шпинат.

— Сдается мне, сначала нам нужно поговорить о нас, — говорю наконец я. И откладываю вилку — и она откладывает вилку.

— Хорошо, — говорит жена. Затем поворачивает руки ладонями кверху и приподнимает брови — что-то вроде: Вот она я.

Как-то она пришла в два часа дня на летное поле, отыскала меня в ангаре, взяла за плечи, развернула и поцеловала, прижав к верстаку. Пока мы целовались, самолет, прогревавший двигатель в двух ангарах от нас, успел вырулить на полосу и взлететь. Целовала она меня так, как, наверное, пьет найденную им воду человек, заблудившийся в пустыне.

— Ты все еще относишься ко мне, как прежде? — спрашиваю я.

Она смотрит мне в лицо и осведомляется:

— А как я относилась к тебе прежде?

Объяснить ей это сходу мне не по силам.

Я представляю, как спрашиваю жалким голосом: «Помнишь, тогда, в ангаре?»

Она смотрит на меня, ожидая ответа. В последнее время ее взгляд приобрел новое выражение. Однажды в Кетчикане мы с одним моим пилотом увидели пьяного, который разлил на стойке бара «семь-на-семь» и лакал его прямо из получившейся лужицы. Вот такими взглядами мы с пилотом и обменялись.

Нелепый получается разговор. Я тру глаза.

— Тебя это как-то напрягает? — интересуется она, и звучащее в ее голосе раздражение злит меня еще сильнее.